Как-то раз, когда я (на рассвете пьяная) сказала о том, что ничего на самом деле не хочу, меня спросили: а это случайно не отрицание ценностей, которые просто не смог достичь?

Да, ответила я, в каком-то смысле это так.

И нет, в другом смысле это совсем не так.

Реальность, побуду кэпом, очень часто подсовывает хрень, которую человек изменить не в состоянии.

Свежайший, с пылу с жару социально-бытовой пример из моей жизни: на второй день моего нового университета у меня меняют расписание так, что это полностью похеривает мои планы на курсы немецкого и частично - занятия в художке.

И я хожу, конечно, фрустрированная и злая, особенно на университет, который мне и так, давайте будем честными, не больно-то был нужен.

Что я могу изменить в этой ситуации?

Расписание я изменить не могу. Могу либо бросить универ (что на второй день учебы немного радикально), либо удовлетворять свои желания другими способами (что возможно - но я-то хотела именно тот!) - или изменять себя, а не мир. То есть смириться, пожать плечами и решить, что конец света не настанет, если я посижу семестр без немецкого вообще или конкретно в этом месте, или что другие способы тоже неплохи, и что, в общем, мое желание достичь цель А, на пути к которой встала реальность, было не настолько сильным, чтобы всерьез расстраиваться из-за невозможности оную цель А достичь. И в результате новое расписание бесит уже не настолько сильно, и я действительно ищу пути отступления, и, что самое главное, я вновь спокойна и в целом довольна жизнью.

Очевидно, этот подход очень пассивен. С ним много гор не свернешь. Но моя конечная цель - не свернутые горы, а чтобы мне было хорошо. Часто считается, что хорошо может быть только потому, что свернул гору. Но вообще-то хорошо может быть просто так - совершенно отдельно от горы. И чем меньше я хочу сворачивать гор, тем легче сделать так, чтобы мне было хорошо.

Я бы хотела изменить мир - начиная от моего расписания и заканчивая всеми теми вещами, о которых пишут в новостях. Но я не верю в изменение мира. По крайней мере, в немедленное изменение, в котором я могу непосредственно участвовать - то есть, имеющее какое-либо отношение ко мне. Иногда это все еще заставляет меня грустить, и я завидую людям, которые могут всерьез бороться за какие-то улучшения - но я куда комфортнее чувствую себя в роли пессимистичного созерцателя, а не деятеля, и эта роль входит в список тех вещей, в изменение которых я не верю.

(Маленький дисклаймер: мое «хорошо» включает в себя таковое других людей и прочие категорические императивы, равно как и веру, что их изменить я тоже не могу). 

(Последние абзацы можно коротко подытожить любимым нашим словом «Сансара»).

И да, это отрицание ценностей, которых я не смога/могу достичь. Я уже не верю в то, что вотпрямщас напишу какую-нибудь нетленку - и поэтому не хочу этого.

И нет, это утверждение других ценностей, которые я по тем или иным причинам признала более важными. Я могу быть вотпрямщас счастлива и без нетленки - и поэтому я не хочу этого.

Расписание-то, впрочем, все равно говно, а желания мои все равно были фрустрированы. Об этом забывать тоже не надо, ибо серьезное отличие стоика там или буддиста от инфузории туфельки - это умение видеть, что говно есть говно, признавать его таковым - и уже после этого сохранять спокойствие. 

Удивительно, как много душевных сил некоторые люди (и я до недавних пор в их числе) тратят на игру в прятки с самим собой. Вместо того, чтобы познавать себя, люди себя выдумывают, годами пытаются втиснуться в рамки, которые сами старательно изобретали – и, конечно, не втискиваются, и бесконечно страдают от этого, лишь в критических ситуациях задумываясь: может, это у кого-то просто слишком узкие норы. 

Кто-то не может бросить опостылевший универ – потому что как же так, так же положено, ты же всегда был такой умный, нужен же диплом магистра, а что скажут родители, а как отбиваться от вопросов «почему бросил».

Кто-то чувствует себя виноватым, когда осознает, что самое большое счастье испытывает, заботясь о любимом человеке, и с удовольствием «пожертвует» всем семье – как же так, ведь «сильные независимые женщины» так не поступают.

Все те случаи, имя им легион, когда мы испытываем ложный стыд, не можем принять или любить себя – не потому, что мы действительно плохи, а потому, что не соответствуем каким-то своим идеалам, которые в лучшем случае лишь косвенно отражают наши реальные склонности, потенциалы, черты характера. 

Бесконечные лабиринты иллюзорных препятствий и ограничений – и вполне реальных страданий, куда ж без них.

Выпутаться из этого всего, в общем-то, просто: нужно перестать путать цель и средства.

Я поняла о себе и признала: я не хочу на самом деле получить диплом. Я не хочу быть кандидатом наук. Я не хочу написать гениальный роман. Я не хочу прославиться. 

То есть, я хочу этих всех вещей, конечно же, и еще вишенку сверху – но это желание ничем не отличается от того, как я хочу салат, чтобы утолить голод.

На самом деле я хочу: реализации, богопознания, счастья.

Максимально обобщенно и банально, да? И, в общем-то, можно было бы обойтись вообще одним словом – «счастьем» – потому что ввиду моих взглядов на порядок вещей во вселенной два предыдущих являются частями, сумма которых ненамного меньше целого. 

Эта крайне широкая и «ни о чем» формулировка нужна для того, чтобы понять: творчество, наука, учеба – это лишь средства. Те или иные блюда, которые я потребляю, когда хочу жрать. И, если эти средства в какой-то момент перестают меня устраивать, перестают работать или просто мне нравиться, то я могу взять и заменить их – вот просто так. Никто ведь не будет маяться экзистенциальным кризисом из-за того, что в один прекрасный день перестает любить пиццу и хочет салатика. И конца света не случится, и я просто стану чуточку свободней, и позволю себе пробовать разные вещи, выбирая из них самые вкусные, а не только пиццу, потому что когда-то я решила, что буду, как черепашки ниндзя, жрать только ее. Нам кажется, что мы предаем себя, когда признаем, что не хотим всех тех вещей, которые нас определяли – но на самом деле мы просто оказываемся в непосредственной близости от нашей конечной цели, от того, что и есть «я» – без посредников.

Свобода, конечно, страшная штука. Выборы там всякие делать надо, мозгами и жопой шевелить. Страшно признавать, что я никто. Что я не студентка, не писательница, не творческая, и даже не «умная», хотя мне очень нравится считать себя умной. 

Еще хуже, конечно, страх так и остаться никем. Что вслед за негативной свободой, самопознанием апофатическим, сбриванием по Оккаму бороды всего, чем я не есть, так и не придет понимание того, а кто же я есть. Но никуда не денешься, приходится совершать прыжок веры. Нельзя стоять на одном берегу и пытаться краем глаза невзначай подсмотреть, что происходит на другом; нельзя пытаться найти свое истинное «я», лелея при этом ложное. Вера – в себя и в тот самый порядок вещей во вселенной (что иногда в каком-то смысле одно и то же) – единственное, что можно противопоставить страху – и не только в этом случае.

(Я вдруг поняла, что на данном этапе моя проблема в том, что у меня сейчас разум здорового человека и психика курильщика: разум (или даже дух, если угодно) вырос быстрее, чем психика, и пока первый рвется вперед, радуясь новоприобретенным свободам, психика волочится за ним со всем барахлом неуверенности в себе, лени, комплексов и эмоциональных травм, противно гремя и порядком тормозя на поворотах). 

А как насчет твоего возлюбленного Эпиктета? Или твоей возлюбленной Эмили Д_и_к_и_н_с_о_н? Ты что, хочешь, чтобы твоя Эмили каждый раз, как ей захочется написать стишок, садилась бы и твердила молитвы до тех пор, пока это гадкое, эгоистическое желание не пропадет? Нет, этого ты не хочешь! Но тебе бы хотелось, чтобы у твоего друга профессора Таппера взяли бы и отняли его "я". Это другое дело. Может быть, и другое. Может быть. Но не кричи ты на весь мир о "я" вообще. Я считаю, если ты хочешь знать мое мнение, что половину всей пакости в мире устраивают люди, которые не пускают в ход свое подлинное "я". 

(Когда-нибудь я перестану беспомощно цитировать Сэлинджера за неимением собственных средств художественной выразительности – но не сегодня, не сегодня).

культурный контекст

Пребывание в чужой стране само по себе стимулирует размышления о собственной национальной и культурной идентичности, а пребывание, пусть и кратковременное, в нескольких разных странах, эту тенденцию усиливает.

Чужая языковая среда может вызвать чувство резкой обособленности, отчужденности. Ты вроде и присутствуешь, а вроде и нет. Люди, говорящие на языке, который для данного места является основным, как бы составляют часть пейзажа, из которого ты сам выпадаешь.

Однажды я сидела на паре, это был длинный-предлинный и условно интересный семинар, длина которого начала смазывать его интересность. Девушка читала бесконечный доклад на немецком, я что-то рисовала в тетрадке – ситуация, привычная и по старому универу – но тут все было немного по-другому: стоило мне чуть потерять концентрацию, перестать сознательно и с усилием участвовать в происходящем – и я из него просто выпадала. Немецкий сливался в невнятный шум, звуковое сопровождение на заднем плане, и я могла сделать вид, что со мной рядом и вовсе нет людей, настолько они в своей языковой ситуации были частью целого, в которое я не входила – они как отдельный фон и я как я. Ты сидишь на паре, едешь в автобусе, и, если перестаешь включаться в ситуацию, тут же оказываешься как бы заключенным в капсулу из собственных мыслей, чужой речи, что делает других людей недостижимыми и непостижимыми. 

(На самом деле это ощущение обособленности можно испытать, конечно, не только в чужой стране. Я думаю, оно бывает у каждого – вот это чувство резкой, экзистенциальной отдельности от окружающих людей, которое бывает в толпе, когда хоть на секунду даешь себе труд вынырнуть из привычной погруженности в себя и просто посмотреть вокруг. Совсем недавно я сидела в аэропорту, смотрела на людей и шкурой просто осознавала, что я никогда не буду знать, как зовут ту девушку напротив, куда летит эта пара, откуда тот мужчина – в общем, какой жизнью живет каждый из них, кто такой; что есть только «я», или, если угодно, мое эго, из которого мне не дотянуться ни до кого из них – мучительное, по правде сказать, чувство).

Я не хочу ничего говорить о ментальности или духе народа, я понятия не имею об этих вещах. Я этого не ощущала, по крайней мере.

Но я очень часто и очень резко чувствовала разницу контекстов.

Например, думала я не раз, никто из моих тогда-еще-однокурсников не читал Бродского. Мелочь вроде, да? Но я привыкла, что могу бросить своим друзьям какую-то цитату из стихотворения или песни (Сплин, Океан Эльзы, Аквариум, нужное подчеркнуть), и они тут же поймут, что я хочу этим сказать. Конечно, даже в рамках одной культуры бэкграунды могут очень сильно различаться, на то друзья и отличаются от всех остальных, чтоб иметь больше общего контекста – но почти любой русскоговорящий поймет какое-нибудь «не выходи из комнаты».

А я вот никогда не знала как «своего» поэта, например, Гете – а, подозреваю, местных школьников им мучают не хуже, чем нас Шевченко.

Я никогда не знала, что значит учить как «свою» историю страны, которая развязала две мировые войны. В кинотеатре показывают трейлер «Fury», «раньше я убивал немцев в Африке, а теперь я убиваю немцев в Германии» – говорит дублированный на немецкий Брэд Питт, и я чувствую себя очень странно. Почти как шпион.

Из них мало кто может себе представить ситуацию, в которой они не могут просто так сесть в автобус и поехать в соседнюю страну. У них другие представления о свободе передвижения, об уровне жизни. Использование бумажной почты для каждого чиха, медицинские страховки, система финансовой помощи на учебу – просто качество дорог и жилья. Все эти шуточки о first world problem – они не знают, как жить в стране, о которой до последнего времени мало кто вообще вспоминал (где-то возле России), я не знаю, как жить в стране с налогом на церковь.

Из этого не следует, что «мы никогда не поймем друг друга» или что-то в этом роде, совсем нет. Просто, пожалуй, только поболтавшись в чужой среде, я начала осознавать ту часть своей личности, которая, собственно, и есть этот культурный контекст, она же национальная идентичность, если угодно – в общем, весь тот набор представлений о жизни, стереотипов, программы по литературе и попсы девяностых, рандомных цитат и шуточек, который я имею общим с группой людей исключительно на основе того, что мы говорим на одном языке.

песня ушельцев

Завтра утром мне лететь в Германию, подбирать хвосты, сжигать мосты. На 6 февраля взяла обратный билет в один конец – возвращаюсь домой.

Когда говорю с людьми, пошедшими по той же скользкой дорожке, что и я, но нашедшими в конце ее то, что искали, мое эго чувствует себя (или меня?) неудачником.

Как же так, говорит. Я же вот такая крутая. Я же столько усилий приложила. Умная такая вся разумная. И так налажала. Вон сколько людей, например (будем сейчас об этом) ездят учиться за границу и им там нравится, а ты что? Пфф.

Вот так говорит мне эго, когда я общаюсь с такими людьми – а еще когда думаю о том, как мое возвращение домой будет выглядеть в глазах тех, кто не знает меня близко. Как же, как же, не потянула, затосковала по дому, сдалась, что там еще.

Потом приходит не-эго, хлопает по плечу и говорит: чувак, по-моему, ты приняла если не самое лучшее, то самое честное решение за всю свою жизнь. Поздравляю, учишься наконец-то, жить начинаешь.

Я чешу маковку и соглашаюсь, конечно, с не-эго, потому что ему всегда видней (оптика не так загрязнена, да и связь с более широкими сферами мироздания лучше прокачана – эго туда дорожка заказана, кому оно там нужно).

Истина в том, что я не боец, не человек-который-достигает, не лидер, не душа компании – и еще множество «не» качеств, которые – так уж сложилось исторически – весьма ценятся в нашем пришибленном протестантской этикой и духом капитализма обществе. (Хотя я старалась, ей-мироздание, старалась, и даже иногда получалось – удачная имитация, по крайней мере – но никогда не чувствовала себя от этого по-настоящему хорошо).

Что я есть – это как бы ушелец (это звучит лучше, чем «посторонний» – более приятные коннотации, лой быканах, аминь).

Ну и пришелец, конечно, тоже – хотя бы потому, что для того, чтобы откуда-то уйти, нужно сначала куда-то прийти.

(Проходящий, можно сказать, экзистенциальный мимокрокодил).

Мне нравится приходить куда-то, но – теперь я начинаю это наконец-то понимать и принимать – мне нравится еще и уходить (ни с чем не сравнимое чувство свободы, когда решаешь плюнуть, бросить, уйти).

Я всегда приходила в места, надеясь остаться там навсегда (ну хотя бы на ближайшую пару-тройку вечностей) и всегда оставалась разочарована, потому что места эти никогда не оказывались так хороши, как я от них ожидала. И я все ходила и страдала: как же так, я же приложила столько усилий к достижению цели, пришла, а тут вместо радужных пони очередная какашка в шоколаде. Что не так.

Теперь понимаю, что все дело совсем не в месте (положении, состоянии), ибо само место имеет смысл лишь постольку, поскольку я с ним сталкиваюсь и могу этим самым смыслом наделить. Дело в том, чтобы смыслом наделять – все, что под руку подвернется, потому что у всего под рукой есть смысл – а потом уходить – и идти куда-то еще. Где смысла без меня нет (или есть, все равно). И не надеяться, что мир будет реализовывать мои ожидания – потому что мир прекрасен сам по себе. Просто. Когда ничего от него не ожидаешь. И только так.