Как-то раз, когда я (на рассвете пьяная) сказала о том, что ничего на самом деле не хочу, меня спросили: а это случайно не отрицание ценностей, которые просто не смог достичь?

Да, ответила я, в каком-то смысле это так.

И нет, в другом смысле это совсем не так.

Реальность, побуду кэпом, очень часто подсовывает хрень, которую человек изменить не в состоянии.

Свежайший, с пылу с жару социально-бытовой пример из моей жизни: на второй день моего нового университета у меня меняют расписание так, что это полностью похеривает мои планы на курсы немецкого и частично - занятия в художке.

И я хожу, конечно, фрустрированная и злая, особенно на университет, который мне и так, давайте будем честными, не больно-то был нужен.

Что я могу изменить в этой ситуации?

Расписание я изменить не могу. Могу либо бросить универ (что на второй день учебы немного радикально), либо удовлетворять свои желания другими способами (что возможно - но я-то хотела именно тот!) - или изменять себя, а не мир. То есть смириться, пожать плечами и решить, что конец света не настанет, если я посижу семестр без немецкого вообще или конкретно в этом месте, или что другие способы тоже неплохи, и что, в общем, мое желание достичь цель А, на пути к которой встала реальность, было не настолько сильным, чтобы всерьез расстраиваться из-за невозможности оную цель А достичь. И в результате новое расписание бесит уже не настолько сильно, и я действительно ищу пути отступления, и, что самое главное, я вновь спокойна и в целом довольна жизнью.

Очевидно, этот подход очень пассивен. С ним много гор не свернешь. Но моя конечная цель - не свернутые горы, а чтобы мне было хорошо. Часто считается, что хорошо может быть только потому, что свернул гору. Но вообще-то хорошо может быть просто так - совершенно отдельно от горы. И чем меньше я хочу сворачивать гор, тем легче сделать так, чтобы мне было хорошо.

Я бы хотела изменить мир - начиная от моего расписания и заканчивая всеми теми вещами, о которых пишут в новостях. Но я не верю в изменение мира. По крайней мере, в немедленное изменение, в котором я могу непосредственно участвовать - то есть, имеющее какое-либо отношение ко мне. Иногда это все еще заставляет меня грустить, и я завидую людям, которые могут всерьез бороться за какие-то улучшения - но я куда комфортнее чувствую себя в роли пессимистичного созерцателя, а не деятеля, и эта роль входит в список тех вещей, в изменение которых я не верю.

(Маленький дисклаймер: мое «хорошо» включает в себя таковое других людей и прочие категорические императивы, равно как и веру, что их изменить я тоже не могу). 

(Последние абзацы можно коротко подытожить любимым нашим словом «Сансара»).

И да, это отрицание ценностей, которых я не смога/могу достичь. Я уже не верю в то, что вотпрямщас напишу какую-нибудь нетленку - и поэтому не хочу этого.

И нет, это утверждение других ценностей, которые я по тем или иным причинам признала более важными. Я могу быть вотпрямщас счастлива и без нетленки - и поэтому я не хочу этого.

Расписание-то, впрочем, все равно говно, а желания мои все равно были фрустрированы. Об этом забывать тоже не надо, ибо серьезное отличие стоика там или буддиста от инфузории туфельки - это умение видеть, что говно есть говно, признавать его таковым - и уже после этого сохранять спокойствие. 

Удивительно, как много душевных сил некоторые люди (и я до недавних пор в их числе) тратят на игру в прятки с самим собой. Вместо того, чтобы познавать себя, люди себя выдумывают, годами пытаются втиснуться в рамки, которые сами старательно изобретали – и, конечно, не втискиваются, и бесконечно страдают от этого, лишь в критических ситуациях задумываясь: может, это у кого-то просто слишком узкие норы. 

Кто-то не может бросить опостылевший универ – потому что как же так, так же положено, ты же всегда был такой умный, нужен же диплом магистра, а что скажут родители, а как отбиваться от вопросов «почему бросил».

Кто-то чувствует себя виноватым, когда осознает, что самое большое счастье испытывает, заботясь о любимом человеке, и с удовольствием «пожертвует» всем семье – как же так, ведь «сильные независимые женщины» так не поступают.

Все те случаи, имя им легион, когда мы испытываем ложный стыд, не можем принять или любить себя – не потому, что мы действительно плохи, а потому, что не соответствуем каким-то своим идеалам, которые в лучшем случае лишь косвенно отражают наши реальные склонности, потенциалы, черты характера. 

Бесконечные лабиринты иллюзорных препятствий и ограничений – и вполне реальных страданий, куда ж без них.

Выпутаться из этого всего, в общем-то, просто: нужно перестать путать цель и средства.

Я поняла о себе и признала: я не хочу на самом деле получить диплом. Я не хочу быть кандидатом наук. Я не хочу написать гениальный роман. Я не хочу прославиться. 

То есть, я хочу этих всех вещей, конечно же, и еще вишенку сверху – но это желание ничем не отличается от того, как я хочу салат, чтобы утолить голод.

На самом деле я хочу: реализации, богопознания, счастья.

Максимально обобщенно и банально, да? И, в общем-то, можно было бы обойтись вообще одним словом – «счастьем» – потому что ввиду моих взглядов на порядок вещей во вселенной два предыдущих являются частями, сумма которых ненамного меньше целого. 

Эта крайне широкая и «ни о чем» формулировка нужна для того, чтобы понять: творчество, наука, учеба – это лишь средства. Те или иные блюда, которые я потребляю, когда хочу жрать. И, если эти средства в какой-то момент перестают меня устраивать, перестают работать или просто мне нравиться, то я могу взять и заменить их – вот просто так. Никто ведь не будет маяться экзистенциальным кризисом из-за того, что в один прекрасный день перестает любить пиццу и хочет салатика. И конца света не случится, и я просто стану чуточку свободней, и позволю себе пробовать разные вещи, выбирая из них самые вкусные, а не только пиццу, потому что когда-то я решила, что буду, как черепашки ниндзя, жрать только ее. Нам кажется, что мы предаем себя, когда признаем, что не хотим всех тех вещей, которые нас определяли – но на самом деле мы просто оказываемся в непосредственной близости от нашей конечной цели, от того, что и есть «я» – без посредников.

Свобода, конечно, страшная штука. Выборы там всякие делать надо, мозгами и жопой шевелить. Страшно признавать, что я никто. Что я не студентка, не писательница, не творческая, и даже не «умная», хотя мне очень нравится считать себя умной. 

Еще хуже, конечно, страх так и остаться никем. Что вслед за негативной свободой, самопознанием апофатическим, сбриванием по Оккаму бороды всего, чем я не есть, так и не придет понимание того, а кто же я есть. Но никуда не денешься, приходится совершать прыжок веры. Нельзя стоять на одном берегу и пытаться краем глаза невзначай подсмотреть, что происходит на другом; нельзя пытаться найти свое истинное «я», лелея при этом ложное. Вера – в себя и в тот самый порядок вещей во вселенной (что иногда в каком-то смысле одно и то же) – единственное, что можно противопоставить страху – и не только в этом случае.

(Я вдруг поняла, что на данном этапе моя проблема в том, что у меня сейчас разум здорового человека и психика курильщика: разум (или даже дух, если угодно) вырос быстрее, чем психика, и пока первый рвется вперед, радуясь новоприобретенным свободам, психика волочится за ним со всем барахлом неуверенности в себе, лени, комплексов и эмоциональных травм, противно гремя и порядком тормозя на поворотах). 

А как насчет твоего возлюбленного Эпиктета? Или твоей возлюбленной Эмили Д_и_к_и_н_с_о_н? Ты что, хочешь, чтобы твоя Эмили каждый раз, как ей захочется написать стишок, садилась бы и твердила молитвы до тех пор, пока это гадкое, эгоистическое желание не пропадет? Нет, этого ты не хочешь! Но тебе бы хотелось, чтобы у твоего друга профессора Таппера взяли бы и отняли его "я". Это другое дело. Может быть, и другое. Может быть. Но не кричи ты на весь мир о "я" вообще. Я считаю, если ты хочешь знать мое мнение, что половину всей пакости в мире устраивают люди, которые не пускают в ход свое подлинное "я". 

(Когда-нибудь я перестану беспомощно цитировать Сэлинджера за неимением собственных средств художественной выразительности – но не сегодня, не сегодня).

культурный контекст

Пребывание в чужой стране само по себе стимулирует размышления о собственной национальной и культурной идентичности, а пребывание, пусть и кратковременное, в нескольких разных странах, эту тенденцию усиливает.

Чужая языковая среда может вызвать чувство резкой обособленности, отчужденности. Ты вроде и присутствуешь, а вроде и нет. Люди, говорящие на языке, который для данного места является основным, как бы составляют часть пейзажа, из которого ты сам выпадаешь.

Однажды я сидела на паре, это был длинный-предлинный и условно интересный семинар, длина которого начала смазывать его интересность. Девушка читала бесконечный доклад на немецком, я что-то рисовала в тетрадке – ситуация, привычная и по старому универу – но тут все было немного по-другому: стоило мне чуть потерять концентрацию, перестать сознательно и с усилием участвовать в происходящем – и я из него просто выпадала. Немецкий сливался в невнятный шум, звуковое сопровождение на заднем плане, и я могла сделать вид, что со мной рядом и вовсе нет людей, настолько они в своей языковой ситуации были частью целого, в которое я не входила – они как отдельный фон и я как я. Ты сидишь на паре, едешь в автобусе, и, если перестаешь включаться в ситуацию, тут же оказываешься как бы заключенным в капсулу из собственных мыслей, чужой речи, что делает других людей недостижимыми и непостижимыми. 

(На самом деле это ощущение обособленности можно испытать, конечно, не только в чужой стране. Я думаю, оно бывает у каждого – вот это чувство резкой, экзистенциальной отдельности от окружающих людей, которое бывает в толпе, когда хоть на секунду даешь себе труд вынырнуть из привычной погруженности в себя и просто посмотреть вокруг. Совсем недавно я сидела в аэропорту, смотрела на людей и шкурой просто осознавала, что я никогда не буду знать, как зовут ту девушку напротив, куда летит эта пара, откуда тот мужчина – в общем, какой жизнью живет каждый из них, кто такой; что есть только «я», или, если угодно, мое эго, из которого мне не дотянуться ни до кого из них – мучительное, по правде сказать, чувство).

Я не хочу ничего говорить о ментальности или духе народа, я понятия не имею об этих вещах. Я этого не ощущала, по крайней мере.

Но я очень часто и очень резко чувствовала разницу контекстов.

Например, думала я не раз, никто из моих тогда-еще-однокурсников не читал Бродского. Мелочь вроде, да? Но я привыкла, что могу бросить своим друзьям какую-то цитату из стихотворения или песни (Сплин, Океан Эльзы, Аквариум, нужное подчеркнуть), и они тут же поймут, что я хочу этим сказать. Конечно, даже в рамках одной культуры бэкграунды могут очень сильно различаться, на то друзья и отличаются от всех остальных, чтоб иметь больше общего контекста – но почти любой русскоговорящий поймет какое-нибудь «не выходи из комнаты».

А я вот никогда не знала как «своего» поэта, например, Гете – а, подозреваю, местных школьников им мучают не хуже, чем нас Шевченко.

Я никогда не знала, что значит учить как «свою» историю страны, которая развязала две мировые войны. В кинотеатре показывают трейлер «Fury», «раньше я убивал немцев в Африке, а теперь я убиваю немцев в Германии» – говорит дублированный на немецкий Брэд Питт, и я чувствую себя очень странно. Почти как шпион.

Из них мало кто может себе представить ситуацию, в которой они не могут просто так сесть в автобус и поехать в соседнюю страну. У них другие представления о свободе передвижения, об уровне жизни. Использование бумажной почты для каждого чиха, медицинские страховки, система финансовой помощи на учебу – просто качество дорог и жилья. Все эти шуточки о first world problem – они не знают, как жить в стране, о которой до последнего времени мало кто вообще вспоминал (где-то возле России), я не знаю, как жить в стране с налогом на церковь.

Из этого не следует, что «мы никогда не поймем друг друга» или что-то в этом роде, совсем нет. Просто, пожалуй, только поболтавшись в чужой среде, я начала осознавать ту часть своей личности, которая, собственно, и есть этот культурный контекст, она же национальная идентичность, если угодно – в общем, весь тот набор представлений о жизни, стереотипов, программы по литературе и попсы девяностых, рандомных цитат и шуточек, который я имею общим с группой людей исключительно на основе того, что мы говорим на одном языке.

песня ушельцев

Завтра утром мне лететь в Германию, подбирать хвосты, сжигать мосты. На 6 февраля взяла обратный билет в один конец – возвращаюсь домой.

Когда говорю с людьми, пошедшими по той же скользкой дорожке, что и я, но нашедшими в конце ее то, что искали, мое эго чувствует себя (или меня?) неудачником.

Как же так, говорит. Я же вот такая крутая. Я же столько усилий приложила. Умная такая вся разумная. И так налажала. Вон сколько людей, например (будем сейчас об этом) ездят учиться за границу и им там нравится, а ты что? Пфф.

Вот так говорит мне эго, когда я общаюсь с такими людьми – а еще когда думаю о том, как мое возвращение домой будет выглядеть в глазах тех, кто не знает меня близко. Как же, как же, не потянула, затосковала по дому, сдалась, что там еще.

Потом приходит не-эго, хлопает по плечу и говорит: чувак, по-моему, ты приняла если не самое лучшее, то самое честное решение за всю свою жизнь. Поздравляю, учишься наконец-то, жить начинаешь.

Я чешу маковку и соглашаюсь, конечно, с не-эго, потому что ему всегда видней (оптика не так загрязнена, да и связь с более широкими сферами мироздания лучше прокачана – эго туда дорожка заказана, кому оно там нужно).

Истина в том, что я не боец, не человек-который-достигает, не лидер, не душа компании – и еще множество «не» качеств, которые – так уж сложилось исторически – весьма ценятся в нашем пришибленном протестантской этикой и духом капитализма обществе. (Хотя я старалась, ей-мироздание, старалась, и даже иногда получалось – удачная имитация, по крайней мере – но никогда не чувствовала себя от этого по-настоящему хорошо).

Что я есть – это как бы ушелец (это звучит лучше, чем «посторонний» – более приятные коннотации, лой быканах, аминь).

Ну и пришелец, конечно, тоже – хотя бы потому, что для того, чтобы откуда-то уйти, нужно сначала куда-то прийти.

(Проходящий, можно сказать, экзистенциальный мимокрокодил).

Мне нравится приходить куда-то, но – теперь я начинаю это наконец-то понимать и принимать – мне нравится еще и уходить (ни с чем не сравнимое чувство свободы, когда решаешь плюнуть, бросить, уйти).

Я всегда приходила в места, надеясь остаться там навсегда (ну хотя бы на ближайшую пару-тройку вечностей) и всегда оставалась разочарована, потому что места эти никогда не оказывались так хороши, как я от них ожидала. И я все ходила и страдала: как же так, я же приложила столько усилий к достижению цели, пришла, а тут вместо радужных пони очередная какашка в шоколаде. Что не так.

Теперь понимаю, что все дело совсем не в месте (положении, состоянии), ибо само место имеет смысл лишь постольку, поскольку я с ним сталкиваюсь и могу этим самым смыслом наделить. Дело в том, чтобы смыслом наделять – все, что под руку подвернется, потому что у всего под рукой есть смысл – а потом уходить – и идти куда-то еще. Где смысла без меня нет (или есть, все равно). И не надеяться, что мир будет реализовывать мои ожидания – потому что мир прекрасен сам по себе. Просто. Когда ничего от него не ожидаешь. И только так.

искусство есть искусство есть искусство

Некоторые вещи оставляют тебя вычищенным и одновременно наполненным. Так ощущается любовь. Если отрываешься от книги, выходишь из кинотеатра, нажимаешь на паузу в плеере и чувствуешь себя одновременно выпотрошенным и цельным, переполненным, как бог за мгновение до сотворения мира, это – обряд инициации, катарсис, любовь. Не к чему-то, а сама по себе, так, как она способна существовать в человеке без объекта приложения – чистая интенция любви (только искусство способно породить ее, ибо в «реальной» жизни всегда любишь что-то или кого-то). Лучшее искусство сделано именно из этого, оно питается этим, у него нет никакой другой цели, кроме как взять тебя за руку и перевести на тот берег, не в другой даже мир – в другого тебя. Искусство создает разрыв в реальности, сакральное пространство, снимите туфли и положите платок на голову, идет творение. Хорошее искусство (не обязательно «хорошее» объективно, это может быть, на самом деле, что угодно – а просто такое, что вступает в резонанс) ничему не учит, ничего не предлагает. Оно толкает в реку и дает шанс выплыть на другом берегу. Оно, как шаманы, сдирает шкуру, расчленяет и собирает обратно (как водится, забыв при этом пару-тройку лишних деталей – и присоединив что-то другое). Оно проглатывает в брюхо морского чудовища и выплевывает. (Вы поняли метафору, откройте какого-нибудь Проппа и можете продолжить ряд сами).

Искусство создает «дополнительную» реальность, в которой эмоции – причем и творящего, и воспринимающего – способны существовать в чистом виде. В котором – наравне разве что с расширенным состоянием сознания и просветлением – и сам человек способен существовать в чистом виде. 

Может, поэтому желание писать благополучно переживает любые сдвиги в моих мозгах. Я слишком люблю, когда что-то оказывается способным меня выпотрошить и собрать, и это невыносимо большой соблазн – стать шаманом и самому.

тишина наступает

тишина наступает, как свора собак, не виляя хвостом, не мигая единственным глазом. мне страшно бежать, страшно думать, еще страшней – оставаться на месте. каждый шаг, вздох, мысль, сомненье – как справка о том, что жива, что съедобна, что меня можно рвать, как конверт, извлекая на свет, отделяя совсем друг от друга мужчину и женщину, грех и спасенье, сансару-нирвану, и пустить ковылять одноглазую, безъязыкую, ждать, пока светофор не отпустит свой цвет на зиму. она может все это, моя тишина, просто любит играть в поддавки, в дурака, и пока что дает мне голос, вцепляется в тело, сжимает передние зубы, извлекает из недр его крик, как простой сувенирный магнит, она лепит меня жертвой, вдыхает в меня жизнь, снимает отличный лук и дает любоваться делом своих рук – каждым мигом того, как я есть.

мои пальцы пронзает звук, но горло податливо, как пластилин, непригодно к дрожанью. мои губы шиты белыми нитками как и все, что исходит из них в эти дни, я не верю сама себе, но нет никого, чтоб проверить (поворот головы к окну, проверяю – но тут все честно)

все здесь склеено из цветных бумажек на скорую руку пустотой, безъязыкостью. бабочки, вспоровшие каузальностью мой живот, на них нанизаны. гроздь чакр, из которых скоро настоится не слишком вкусное, но крепкое вино, на них нанизана. геометрия моей головы, мандала мозга, расчерченная осями от уха до уха, от темени до горла, от мысли до страдания, прямыми, которые никогда не пересекаются, как бы ни старались – и там гипотенуза пустоты, и там острый угол лишенности речи.

то, что я слышу вокруг себя, натужно, как звон колоколов в воскресный полдень, как урок английского в младших классах, как признанье в любви в ночь до расставания. мои мышцы растягиваются и сжимаются, предчувствуя побег, но у тишины другие планы на меня

знаю, вишу я в ветвях на ветру – сколько долгих ночей?

тишина – копье, прикалывающее гусеницу к белому листу так, чтобы рано или поздно вылупилась бабочка

тишина – это распни его шрифтом таймс нью роман на задней стенке черепа

тишина – это доменная печь бабы яги, в которой варят суп из таких, как я

несусветное словоблудие, логос, ставший плотью, плоть, ставшая хлебом, майевтика, герменевтика, диалектика, риторика, схоластика, свастика, масть не та, власть не та, где мечта, пустота, красота,

и все снова и заново, как маршрут автобусов, как шкура глобуса, выпрямляясь, оставляет шрамы «здесь был шар»,

как пожар, мама, у меня пожар сердца, тушите пожар,

несмышленыш, куда ты зашел, поворачивай вспять, не сходи с тропы

здесь не будет любви и дружбы, лишь я и ты, я и ты

что ты делаешь здесь? отвернись, защити от надежды свой взгляд

ряд чисел. ряд изменивших. ряд неизменных. ряд

повторов, как только бывает в сансаре. на этой неделе

скидка на бонусы к карме, да как же вы мне надоели

этот глаз не сомкнуть, пока слово не станет плотью.

этот рот будет сшит, ибо нет зерна, чтоб молоть ему

тишина наступает, как тихое бульканье в трубах, как колокол, бьющий полночь, как жужжанье холодильника и компьютера, как полная своя противоположность, как утверждение следствий, что опередят причины, принудившие к расследованию, тишина вновь сомкнет сансару с нирваной в общем триумфе дня всех святых трудящихся, пролетариев духа, ноябрьских пьяниц в масках гая фокса, и костры будут гореть вместе с теми, кто их зажег, и в стол находок придет такой-то: я тут чей-то чужой смысл жизни нашел, на южном вокзале листок – сорок евро награды, хотя это я так, от души, мне и денег не надо (разве, может быть, столько, чтоб тсссс разукрасить в цвета, каких можно добиться, смешав бумагу с пастелью), ну что же вы все, голоса, на меня налетели, вон послушайте лучше того, с нэвэрмор, у него ведь столько названий, столько имен, он и северный ветер, и ветер восточный, и ветр перемен – что, хотите сказать, что ни в чем нету смысла? все тлен? моя печень смеется над этим. и уши смеются. и даже глаза, хоть у них, пожалуй, больше всего причин согласиться. уважаемый, не пора ли нам – подчеркнуть вариант – удалиться/напиться?

ну и ладно. не очень-то надо. посмотрите, как я нынче вежлива и мила. сделайте перевод на мой кармический счет (цель платежа: на нирвану). спасибо.

тишина меня ждет. ей осталась пара укусов до сердца. размелю фалло-логоцентризм и спущусь к обеду – мне больше некуда деться.

одиночество, дом, бессонница

познание ходит теперь не по академическому вдоль, ибо ремонт дорог, знаки препинания неразличимы, там, где был поворот, косая пасть ямы – а поперек, рассчитавшись на раз два три, обходя слепых, чья координация лучше, чем у расписания поездов, и, если по списку, после инжира, кефира, салата, познанье: одиночество, дом, бессонница. последнее – это когда не только тело, но и мозг становится обузой, хочется взять свой центр осознанности, ту самую орбитальную станцию в безвоздушном головы, напротив третьего глаза и прямо до самого утра, обводящую белым контуры «я» и время от времени проверяющую связь с землей, и подвесить над кроватью, как елочную игрушку, как катушку ниток над кошкой – пусть собирает пыль, просвечивает насквозь тридевять земель и все семь слоев райского наполеона, пусть сознает там все, а мы с телом просто поспим, ладно, нам ведь много не надо. нам вообще много не надо, ибо одиночество, бессонница и бездомность сливают тело с контурами пространства, вторгаясь в плотность мышц и костей, выворачивают их наружу, опрыскивают чем-то от комаров и будильников, прикрепляют к полу, к зеркалу, к кровати, как шкуру медведя в царской светлице, а мозг – ведь тоже кусок мяса, пусть и перевязанный мыслями, как салями, болтается вместе с телом и никак не может решить – то ли ему отцепиться, то ли тоже распластаться, то ли повиснуть и ловить сны, как мух на липучку, аккуратно складывая их потом в конверт, который не отправишь, ибо марка до дома – еще семьдесят центов. комната превращается в коробку из стен, хранящую лишь подобие наполненности, а вот тишина становится настолько плотной, что катится мячиком по дороге – по наклонной, конечно же, как и все здесь, сползает медленно в рецессивное болото тумана и встречается с ним без всплеска, как я раз за разом встречаюсь со своими желаниями, заглядываю им в глаза снизу вверх, ну же, говорю, это же я, да, говорят они, это же ты, а потом мы расходимся, как будто и не были знакомы, как будто не я, ни теплыми и ни холодными, изблевала их из уст своих, как будто бы не в них я раз за разом пыталась рассмотреть ту часть меня, которая все уходит на перекур из всех моих зеркал – но кто сказал, что плоскость отражения, обретя плоть, пространство, время и бытие, обретет ко всему этому еще и глубину? кто сказал, что пустая коробка комнаты хоть чуточку лучше пустой коробки башки? я множу сущности из одной только потребности хоть чем-то занимать взгляд, но зрелище это занимательно, как занимательны танцы со звездами, десятый сезон, кто все эти люди, как занимательны безрезультатные попытки заснуть, взбившись в одну плотную однородную массу с одеялом и простынями – добавьте немного сахара и ставьте в печь, не забудьте про таймер – и медитация помогает лишь созерцать это все с той стороны, где выключен свет, и потому не заметны синяки, расползающиеся от соприкосновения тела с крайностью углов, лишь долетают вскрики, поднимающиеся теперь, ибо дышу правильно, из самого живота, вверх по горлу и наружу, где пространство за окном, равно как и мое тело, ставится под вопрос ввиду своей неразличимости, и остается только комната, мое восприятие которой совершенно не является доказательством эрго сум, ибо мы созерцаем друг друга, а для двух зеркал, поставленных напротив, третий становится лишним – достаточно вглядываться в себя так внимательно и злобно, чтобы этот взлом с проникновением проистекал с шумом, долженствующим убедить тех, кто, возможно, существует за границами рекурсии, что в этом месте, комнате, теле, действительно еще кто-то бывает, дышит, пытается спать, говорит на чужом языке, а, значит, рано еще сносить его к чертовой матери – пусть постоит до весны, а там, авось, рухнет под собственной тяжестью, и лужи наконец-то начнут отражать не прогнившие выше стропила, не маслянистые пятна мыслей на внутренней стороне открытых век, а звездное небо, которое, как абсолют, изливающий человека, отторгает дождь, чтоб смотреться в него – до тех пор, пока лужа не скажет: ну все, домой. 

парламентаризм в отдельно взятых мозгах

Недавняя серия Доктора Кто начинается с того, что иногда люди начинают говорить вслух, хотя и знают, что находятся в одиночестве: и тогда – а на самом ли деле они в одиночестве? Нет ли какого-нибудь невидимого монстра, присутствие которого мы подозреваем – и «к которому» обращаемся, когда говорим вслух в одиночестве?

С «не вслух» дело, в общем, обстоит точно так же.

Любая рефлексия, самокопание, тем более связное проговаривание про себя чего-то – это такое же самое общение, как то, что происходит вслух, с другими людьми.

Когда мы наталкиваемся на мысль и начинаем проговаривать ее для себя (как вот делаю я сейчас), это означает, что внутри нас одновременно существует мыслящий и воспринимающий, причем они не самые близкие друзья, ибо воспринимающему не хватает простого намека, чтобы все схватить, и мыслящему приходится разжевывать, вербализировать для него свои новые знания и понимания.

В любом общении, в том числе с самим собой, есть Я, Ты, есть Другой, а, если все очень плохо, еще и Чужой.

Когда мы общаемся с другим человеком, мы, если достаточно везучи, выступаем одним фронтом. Как враждующие партии внутри одной страны объединяются перед лицом внешней угрозы, и тогда – хотя бы временно – можно говорить не о партиях «один», «два», «три», а о стране «А», которую все эти партии представляют (так, впрочем, тоже бывает не всегда). Но когда человек остается в одиночестве, единственное доступное ему общение – это самопознание. И вот здесь уже партии начинают делить власть. Фрейд сотоварищи пытались дать им названия, но то, о чем они говорят – это скорее что-то вроде верхней и нижней палаты парламента, которые частично раздроблены, частично связаны кучей фракций, межпартийных объединений, оппозиций, лидеров, перебежчиков, пиар-менеджеров и прочая-прочая (и дальше уже в отдельно взятой голове разыгрывается сериал The Thick of It).

Диалоги, которые ведут между собой участники политически-психического процесса, временами бывают весьма увлекательны, эмоции, которые они испытывают – сильны, захватывающи, подавляющи. Если действительно давать себе труд прислушаться к тому, что они говорят, иногда можно узнать о себе много нового, что всяко полезно (другое дело, что коалиция, пусть даже хватает ее на пару-тройку часов, обычно затыкает рот оппозиции или пытается представить ее в невыгодном свете) – точно так же, как пытаться устроить диктатуру в отдельно взятой голове – не менее вредно, чем в отдельно взятой стране.

Но (мораль сей басни такова) среди сказанного бывает мало важного, и увлекаться парламентскими дебатами нет смысла, потому что та часть «Я», которая действительно «Я», а не вице-спикер третьей справа фракции Эго, в это время сидит себе под своим Ficus religiosa, жрет фиги и улыбается загадочно. И дзен (ну или там, гармония, внутренний мир, как кому нравится) наступает, когда все остальные тоже в кои-то веки успокаиваются, садятся и замолкают – и вдруг оказывается, что никого из них никогда на самом деле и не было.