Существует два (на самом деле нет, но сейчас это неважно) типа неудачников: первые что-то делают и, собственно, терпят неудачу, а вторые не делают ничего, и поэтому не терпят ни неудачу, ни «удачу». Они – «метафизические» неудачники, и (имя им нынче легион) именно о них это драматическое повествование.
Быть таким неудачником, неудачником «вообще-то я все могу, но не делаю» – это значит владеть негативной свободой. Это форма сопротивления плюрализму и бессистемности, возведенным в систему: когда все – и «да», и «нет» – включается в нее, становится частью постмодерного дискурса, вбирается и нивелируется, единственный способ оказаться если и не вне системы, то хотя бы на ее окраине – это молчать, не быть ни утверждением, ни отрицанием, не быть, в общем-то, ничем. Неудачник – это абсолютная потенциальность без актуальности, наличие множества вариантов выбора и невозможность сделать выбор как таковой, это ирония ко всему как способ самосохранения в ситуации, когда и «да», и «нет» имеют одинаковые основания для существования и истинности, а, значит, равно не существуют и не истинны (едва ли не самый значительный симптом переживания этого – такая всеобщая популярность шуток про Шредингера).
Такой неудачник принимает богемно-декадентскую романтику аутсайдерства. Слово «успех» становится чуть ли не ругательством; люди, которые «добиваются» чего-то (само «добиваются», как видите, тоже берется в кавычки) в лучшем случае поверхностны и легкомысленны (потому что не понимают того, насколько «бессмысленно все, особенно – возглас счастья»), в худшем – полные идиоты. Люди, желающие «успеха», вызывают что-то среднее между снисходительностью (чем бы деточка не игралась) и жалостливым презрением (ну надо же быть таким недалеким).
Такой неудачник входит в систему, например, высшего образования (иногда во вполне престижных вузах) и видит, что это нехорошо. Этой системе противопоставляется «систематическая бессистемность» опозданий, прогулов, текстов непрочитанных, недочитанных или написанных в последние минуты до дедлайна, семинаров просиженных в молчании, лекций, просиженных в пабах. Пытаться показать себя, заработать оценку – слабость, позволительная при определенных обстоятельствах, но чаще – предательство идеалов «проебола». Забавнее всего то, что неудачник продолжает функционировать в системе, причем иногда весьма успешно, но, отвергая ее правила и сам ее дух, этой «успешностью» еще больше подчеркивает несостоятельность системы, которая не способна ни вобрать и ассимилировать неудачника, заставив его принять свои ценности и цели, ни полностью отторгнуть.
Неудачник не хочет реформировать систему, системой чего бы она ни была – чаще всего ему просто лень, да и ненужно, поскольку его вполне устраивает сосуществование с системой настолько мирное, насколько они просто не уделяют внимания друг другу.
«Протестантской этике» с ее духом свершений, менеджерам-юристам-экономистам, всем «успешным» людям противопоставляются принципиальная почти неприкаянность, безработность, алкоголь, богемность, безденежье, неопределенность или отсутствие планов на будущее, безынициативность – равнодушие к вопросам «их» мира. Неудачник не противопоставляет общественным симулякрам никакой позитивной программы, ничего не проповедует, ничего не будет (даже если в глубине души хочет) менять – он просто создает крошечный, одноместный симулякр-панцирь, в который иногда приглашает на пиво друзей.
Поскольку метафизический неудачник – потенция в чистом виде, любое принятое решение, любое реализованное желание, любое сказанное вслух слово немножко отнимает от этой потенции, «сужает» ее. Если для Сартра человек – то, что он сделал, его принятые решения, сделанные выборы, написанные книги и отданная любовь, то неудачник определяет себя в терминах, которые Сартр отбрасывает – в терминах того, что он может, но не делает (и часто гордится тем, что не делает).
Надо понимать, что такой неудачник – не только «нонконформист», но еще и лентяй, трус и высокомерец, который никак не составит себе цены и потому страшно боится установления этой цены кем-то другим (ведь такое установление может либо подтвердить худшие опасения, которые от ироничного отношения не становятся на самом деле менее страшными, либо разрушить картину мира). Неудачник отказывается от борьбы за власть и не претендует на место, которое нравится еще кому-то, не только из изысканности вкуса, про которую писал Бродский («если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса») – но и из простой лени и страха быть побежденным. До тех пор, пока неудачник знает, что – если захочет – может получить то или иное место, превзойти, стать первым – и реальность не слишком активно опровергает это положение – неудачник предпочитает воспринимать его на веру, чтобы не подвергать удару свою хрупкую самооценку. Слишком ленивый, чтобы быть хищником, боящийся при этом стать добычей, неудачник опять же превращается в черепаху, скрывающуюся в своем уютном панцире от всех проявлений внешнего мира, которые могут повредить ей – и не двигающейся на самом деле быстрее оттого, что Ахиллесы, вступающие в борьбу за власть, никогда не смогут ее догнать.
На самом деле плохо в таком положении то, что рано или поздно оно порождает страх не только «успеха», но и какой бы то ни было подлинности (потому что любое утверждение своего «я» приравнивается к успеху приравнивается к симулякру), любого «да» или «нет» – вообще слова, сказанного вслух или действия, удостоверяющее существование в этом мире.
Я, например, ужасно боюсь не написать своего романа – но немногим меньше я боюсь, что все-таки его напишу, и что мне придется менять термины, в которых я говорю о себе, что я займу какую-то нишу, что я стану чем-то, что можно будет оценивать. Я боюсь, что мои мысли все же будут выражены в той форме, в которой другим с ними придется соглашаться или не соглашаться, считать их глупыми или умными, оригинальными или банальными, и боюсь, что в моем тексте узнают меня. Сильнее всего этот страх по отношению к моим друзьям и близким: я боюсь, что, прочитав мой текст, они разлюбят меня – или, наоборот, будут гордиться мною, радоваться за меня, восхищаться мною – плевать, на самом деле, потому что я боюсь того момента – какой бы короткий он ни был – когда я взгляну им в глаза впервые после того, как будет сказано мое «да», или «нет», или «не знаю», или «ардпвапрлд» – и буду ждать их реакции, каковой бы она ни была (именно поэтому я заставляю себя дописать это, с позволения сказать, эссе, и запостить его там, где его могут прочесть в том числе люди, которым мне регулярно приходится смотреть в глаза).
В общем, что я хочу сказать. Если принять точку зрения одной милой дамы, которая считает, что «философия – это мы», и мы имеем возможность творить философию-о-современности, одна глава там обязательно должна быть посвящена метафизике неудачников.
Впрочем, не будет, потому что – правильно – для этого нужен был бы хоть один «успешный человек».
