искусство есть искусство есть искусство

Некоторые вещи оставляют тебя вычищенным и одновременно наполненным. Так ощущается любовь. Если отрываешься от книги, выходишь из кинотеатра, нажимаешь на паузу в плеере и чувствуешь себя одновременно выпотрошенным и цельным, переполненным, как бог за мгновение до сотворения мира, это – обряд инициации, катарсис, любовь. Не к чему-то, а сама по себе, так, как она способна существовать в человеке без объекта приложения – чистая интенция любви (только искусство способно породить ее, ибо в «реальной» жизни всегда любишь что-то или кого-то). Лучшее искусство сделано именно из этого, оно питается этим, у него нет никакой другой цели, кроме как взять тебя за руку и перевести на тот берег, не в другой даже мир – в другого тебя. Искусство создает разрыв в реальности, сакральное пространство, снимите туфли и положите платок на голову, идет творение. Хорошее искусство (не обязательно «хорошее» объективно, это может быть, на самом деле, что угодно – а просто такое, что вступает в резонанс) ничему не учит, ничего не предлагает. Оно толкает в реку и дает шанс выплыть на другом берегу. Оно, как шаманы, сдирает шкуру, расчленяет и собирает обратно (как водится, забыв при этом пару-тройку лишних деталей – и присоединив что-то другое). Оно проглатывает в брюхо морского чудовища и выплевывает. (Вы поняли метафору, откройте какого-нибудь Проппа и можете продолжить ряд сами).

Искусство создает «дополнительную» реальность, в которой эмоции – причем и творящего, и воспринимающего – способны существовать в чистом виде. В котором – наравне разве что с расширенным состоянием сознания и просветлением – и сам человек способен существовать в чистом виде. 

Может, поэтому желание писать благополучно переживает любые сдвиги в моих мозгах. Я слишком люблю, когда что-то оказывается способным меня выпотрошить и собрать, и это невыносимо большой соблазн – стать шаманом и самому.

тишина наступает

тишина наступает, как свора собак, не виляя хвостом, не мигая единственным глазом. мне страшно бежать, страшно думать, еще страшней – оставаться на месте. каждый шаг, вздох, мысль, сомненье – как справка о том, что жива, что съедобна, что меня можно рвать, как конверт, извлекая на свет, отделяя совсем друг от друга мужчину и женщину, грех и спасенье, сансару-нирвану, и пустить ковылять одноглазую, безъязыкую, ждать, пока светофор не отпустит свой цвет на зиму. она может все это, моя тишина, просто любит играть в поддавки, в дурака, и пока что дает мне голос, вцепляется в тело, сжимает передние зубы, извлекает из недр его крик, как простой сувенирный магнит, она лепит меня жертвой, вдыхает в меня жизнь, снимает отличный лук и дает любоваться делом своих рук – каждым мигом того, как я есть.

мои пальцы пронзает звук, но горло податливо, как пластилин, непригодно к дрожанью. мои губы шиты белыми нитками как и все, что исходит из них в эти дни, я не верю сама себе, но нет никого, чтоб проверить (поворот головы к окну, проверяю – но тут все честно)

все здесь склеено из цветных бумажек на скорую руку пустотой, безъязыкостью. бабочки, вспоровшие каузальностью мой живот, на них нанизаны. гроздь чакр, из которых скоро настоится не слишком вкусное, но крепкое вино, на них нанизана. геометрия моей головы, мандала мозга, расчерченная осями от уха до уха, от темени до горла, от мысли до страдания, прямыми, которые никогда не пересекаются, как бы ни старались – и там гипотенуза пустоты, и там острый угол лишенности речи.

то, что я слышу вокруг себя, натужно, как звон колоколов в воскресный полдень, как урок английского в младших классах, как признанье в любви в ночь до расставания. мои мышцы растягиваются и сжимаются, предчувствуя побег, но у тишины другие планы на меня

знаю, вишу я в ветвях на ветру – сколько долгих ночей?

тишина – копье, прикалывающее гусеницу к белому листу так, чтобы рано или поздно вылупилась бабочка

тишина – это распни его шрифтом таймс нью роман на задней стенке черепа

тишина – это доменная печь бабы яги, в которой варят суп из таких, как я

несусветное словоблудие, логос, ставший плотью, плоть, ставшая хлебом, майевтика, герменевтика, диалектика, риторика, схоластика, свастика, масть не та, власть не та, где мечта, пустота, красота,

и все снова и заново, как маршрут автобусов, как шкура глобуса, выпрямляясь, оставляет шрамы «здесь был шар»,

как пожар, мама, у меня пожар сердца, тушите пожар,

несмышленыш, куда ты зашел, поворачивай вспять, не сходи с тропы

здесь не будет любви и дружбы, лишь я и ты, я и ты

что ты делаешь здесь? отвернись, защити от надежды свой взгляд

ряд чисел. ряд изменивших. ряд неизменных. ряд

повторов, как только бывает в сансаре. на этой неделе

скидка на бонусы к карме, да как же вы мне надоели

этот глаз не сомкнуть, пока слово не станет плотью.

этот рот будет сшит, ибо нет зерна, чтоб молоть ему

тишина наступает, как тихое бульканье в трубах, как колокол, бьющий полночь, как жужжанье холодильника и компьютера, как полная своя противоположность, как утверждение следствий, что опередят причины, принудившие к расследованию, тишина вновь сомкнет сансару с нирваной в общем триумфе дня всех святых трудящихся, пролетариев духа, ноябрьских пьяниц в масках гая фокса, и костры будут гореть вместе с теми, кто их зажег, и в стол находок придет такой-то: я тут чей-то чужой смысл жизни нашел, на южном вокзале листок – сорок евро награды, хотя это я так, от души, мне и денег не надо (разве, может быть, столько, чтоб тсссс разукрасить в цвета, каких можно добиться, смешав бумагу с пастелью), ну что же вы все, голоса, на меня налетели, вон послушайте лучше того, с нэвэрмор, у него ведь столько названий, столько имен, он и северный ветер, и ветер восточный, и ветр перемен – что, хотите сказать, что ни в чем нету смысла? все тлен? моя печень смеется над этим. и уши смеются. и даже глаза, хоть у них, пожалуй, больше всего причин согласиться. уважаемый, не пора ли нам – подчеркнуть вариант – удалиться/напиться?

ну и ладно. не очень-то надо. посмотрите, как я нынче вежлива и мила. сделайте перевод на мой кармический счет (цель платежа: на нирвану). спасибо.

тишина меня ждет. ей осталась пара укусов до сердца. размелю фалло-логоцентризм и спущусь к обеду – мне больше некуда деться.

одиночество, дом, бессонница

познание ходит теперь не по академическому вдоль, ибо ремонт дорог, знаки препинания неразличимы, там, где был поворот, косая пасть ямы – а поперек, рассчитавшись на раз два три, обходя слепых, чья координация лучше, чем у расписания поездов, и, если по списку, после инжира, кефира, салата, познанье: одиночество, дом, бессонница. последнее – это когда не только тело, но и мозг становится обузой, хочется взять свой центр осознанности, ту самую орбитальную станцию в безвоздушном головы, напротив третьего глаза и прямо до самого утра, обводящую белым контуры «я» и время от времени проверяющую связь с землей, и подвесить над кроватью, как елочную игрушку, как катушку ниток над кошкой – пусть собирает пыль, просвечивает насквозь тридевять земель и все семь слоев райского наполеона, пусть сознает там все, а мы с телом просто поспим, ладно, нам ведь много не надо. нам вообще много не надо, ибо одиночество, бессонница и бездомность сливают тело с контурами пространства, вторгаясь в плотность мышц и костей, выворачивают их наружу, опрыскивают чем-то от комаров и будильников, прикрепляют к полу, к зеркалу, к кровати, как шкуру медведя в царской светлице, а мозг – ведь тоже кусок мяса, пусть и перевязанный мыслями, как салями, болтается вместе с телом и никак не может решить – то ли ему отцепиться, то ли тоже распластаться, то ли повиснуть и ловить сны, как мух на липучку, аккуратно складывая их потом в конверт, который не отправишь, ибо марка до дома – еще семьдесят центов. комната превращается в коробку из стен, хранящую лишь подобие наполненности, а вот тишина становится настолько плотной, что катится мячиком по дороге – по наклонной, конечно же, как и все здесь, сползает медленно в рецессивное болото тумана и встречается с ним без всплеска, как я раз за разом встречаюсь со своими желаниями, заглядываю им в глаза снизу вверх, ну же, говорю, это же я, да, говорят они, это же ты, а потом мы расходимся, как будто и не были знакомы, как будто не я, ни теплыми и ни холодными, изблевала их из уст своих, как будто бы не в них я раз за разом пыталась рассмотреть ту часть меня, которая все уходит на перекур из всех моих зеркал – но кто сказал, что плоскость отражения, обретя плоть, пространство, время и бытие, обретет ко всему этому еще и глубину? кто сказал, что пустая коробка комнаты хоть чуточку лучше пустой коробки башки? я множу сущности из одной только потребности хоть чем-то занимать взгляд, но зрелище это занимательно, как занимательны танцы со звездами, десятый сезон, кто все эти люди, как занимательны безрезультатные попытки заснуть, взбившись в одну плотную однородную массу с одеялом и простынями – добавьте немного сахара и ставьте в печь, не забудьте про таймер – и медитация помогает лишь созерцать это все с той стороны, где выключен свет, и потому не заметны синяки, расползающиеся от соприкосновения тела с крайностью углов, лишь долетают вскрики, поднимающиеся теперь, ибо дышу правильно, из самого живота, вверх по горлу и наружу, где пространство за окном, равно как и мое тело, ставится под вопрос ввиду своей неразличимости, и остается только комната, мое восприятие которой совершенно не является доказательством эрго сум, ибо мы созерцаем друг друга, а для двух зеркал, поставленных напротив, третий становится лишним – достаточно вглядываться в себя так внимательно и злобно, чтобы этот взлом с проникновением проистекал с шумом, долженствующим убедить тех, кто, возможно, существует за границами рекурсии, что в этом месте, комнате, теле, действительно еще кто-то бывает, дышит, пытается спать, говорит на чужом языке, а, значит, рано еще сносить его к чертовой матери – пусть постоит до весны, а там, авось, рухнет под собственной тяжестью, и лужи наконец-то начнут отражать не прогнившие выше стропила, не маслянистые пятна мыслей на внутренней стороне открытых век, а звездное небо, которое, как абсолют, изливающий человека, отторгает дождь, чтоб смотреться в него – до тех пор, пока лужа не скажет: ну все, домой. 

парламентаризм в отдельно взятых мозгах

Недавняя серия Доктора Кто начинается с того, что иногда люди начинают говорить вслух, хотя и знают, что находятся в одиночестве: и тогда – а на самом ли деле они в одиночестве? Нет ли какого-нибудь невидимого монстра, присутствие которого мы подозреваем – и «к которому» обращаемся, когда говорим вслух в одиночестве?

С «не вслух» дело, в общем, обстоит точно так же.

Любая рефлексия, самокопание, тем более связное проговаривание про себя чего-то – это такое же самое общение, как то, что происходит вслух, с другими людьми.

Когда мы наталкиваемся на мысль и начинаем проговаривать ее для себя (как вот делаю я сейчас), это означает, что внутри нас одновременно существует мыслящий и воспринимающий, причем они не самые близкие друзья, ибо воспринимающему не хватает простого намека, чтобы все схватить, и мыслящему приходится разжевывать, вербализировать для него свои новые знания и понимания.

В любом общении, в том числе с самим собой, есть Я, Ты, есть Другой, а, если все очень плохо, еще и Чужой.

Когда мы общаемся с другим человеком, мы, если достаточно везучи, выступаем одним фронтом. Как враждующие партии внутри одной страны объединяются перед лицом внешней угрозы, и тогда – хотя бы временно – можно говорить не о партиях «один», «два», «три», а о стране «А», которую все эти партии представляют (так, впрочем, тоже бывает не всегда). Но когда человек остается в одиночестве, единственное доступное ему общение – это самопознание. И вот здесь уже партии начинают делить власть. Фрейд сотоварищи пытались дать им названия, но то, о чем они говорят – это скорее что-то вроде верхней и нижней палаты парламента, которые частично раздроблены, частично связаны кучей фракций, межпартийных объединений, оппозиций, лидеров, перебежчиков, пиар-менеджеров и прочая-прочая (и дальше уже в отдельно взятой голове разыгрывается сериал The Thick of It).

Диалоги, которые ведут между собой участники политически-психического процесса, временами бывают весьма увлекательны, эмоции, которые они испытывают – сильны, захватывающи, подавляющи. Если действительно давать себе труд прислушаться к тому, что они говорят, иногда можно узнать о себе много нового, что всяко полезно (другое дело, что коалиция, пусть даже хватает ее на пару-тройку часов, обычно затыкает рот оппозиции или пытается представить ее в невыгодном свете) – точно так же, как пытаться устроить диктатуру в отдельно взятой голове – не менее вредно, чем в отдельно взятой стране.

Но (мораль сей басни такова) среди сказанного бывает мало важного, и увлекаться парламентскими дебатами нет смысла, потому что та часть «Я», которая действительно «Я», а не вице-спикер третьей справа фракции Эго, в это время сидит себе под своим Ficus religiosa, жрет фиги и улыбается загадочно. И дзен (ну или там, гармония, внутренний мир, как кому нравится) наступает, когда все остальные тоже в кои-то веки успокаиваются, садятся и замолкают – и вдруг оказывается, что никого из них никогда на самом деле и не было.

голые бабы; современное искусство

В Museum für Fotografie в Берлине выставка, посвященная Хельмуту Ньютону. И она на самом деле очень крута.

Обычно, когда говорят про объективацию женщины, имеется в виду ее излишняя деперсонализирующая сексуализация, но, глядя на его фотографии, я думала, что иногда эта объективация может достигнуть такой степени, что уже не будет иметь ничего общего с сексуальностью. На них – обнаженное женское тело, часто в провокационных позах, но это не имеет ничего общего с сексом (и даже почти не имеет с полом как таковым). Феминизм заканчивается там, где начинается постмодернизм: здесь женское тело уже не является знаком, отсылающим к сексу, к использованию (потреблению) пола, оно замкнуто на себе и вообще не отсылает ни к чему другому, кроме самого себя как объекта чисто эстетического. Эстетическая «объективация» настолько доведены до крайности, что половые органы воспринимаются имеющими не больше отношения к сексу, чем предметы интерьера или одежды на том же изображении. В этом, пожалуй, и есть мастерство и талант: чуть меньше эстетики, и изображения были бы пошлыми или «порнографическими» в смысле вызываемых чувств, но женщины Ньютона слишком совершенные эстетические объекты и рассматриваются исключительно как таковые. 

В Museum Berggruen неплохая коллекция Пикассо, я ходила и думала о современном искусстве (и хотя не надумала ничего, что уже не было бы сказано критиками, наконец-то начала эти вот мысли понимать).

Кубизм деконструирует, нарушает связи в пространстве для того, чтобы восстановить их по-новому, но уже не глазом, а умом. 

Обычно эстетика (особенно визуальная) устанавливает связи там, где их не было, а эстетика современного искусства направлена на отрыв от связей и бэкграунда сначала предметов (Сезанн), а потом и феноменов – пространства, материи, энергии. Они изолируются, вырываются из контекста и методами этого контекста подаются, как познанные апофатически, через отрицание того, чем они не есть – и что собственно является пищей для глаз повседневного восприятия. 

Что составляет сущность портрета? Изображение человека? Указание на него? До какой степени можно редуцировать это изображение, чтобы оно все еще оставалось портретом? Может портрет быть знанием об изображенном (пустые стулья ван Гога как указание на него самого и Гогена)? Если портрет не изображает, а указует, он начинает действовать по тем же законам, что и икона. Портрет превращается в знак. Современное искусство пользуется средствами имманентного для указания на трансцендентное. Чтобы связать их воедино, нужно либо религиозное чувство (чтобы поверить в то, что это возможно), либо ирония (чтобы признавать, что это невозможно, и все равно продолжать) – потому это искусство иронично. 

Цветные пятна или полосы на холсте (если автор действительно хотел ими «что-то сказать») работают по тем же принципам, что и портреты Пикассо (например), на которых лицо изображено одновременно в профиль и в фас – это попытка ухватить сущность вещи, перескакивая через доступное глазу – и, чем абстрактнее познаваемая сущность, тем абстрактнее доступные для ее выражения средства. 

Если сравнивать, например, кубизм и сюрреализм, то первый экстравертен, а второй интровертен. Сюрреализм (как и было заявлено им самим) препарирует подсознательное, углубляется внутрь; сюрреализм изображает сознание, содержанием которого является само сознание, в то время как кубизм и большинство последующих видов бесформенной живописи (те, где на пояснительных ярлыках в музеях вы можете прочитать об открытии атома, о материи и пространстве) направлены на познание окружающего мира, который и является содержанием сознания. Но в любом случае и там, и там по сравнению с классической живописью усиливается роль последнего, художник перестает быть «глазом» и начинает быть «мозгом». (Поэтому часто бывает, что на такие картины смотреть по-настоящему интересно только тогда, когда сам понимаешь, что, почему и зачем было сделано именно так).

Истинное Я (Этюд в упрощенных* тонах)

Попытки поговорить об истинном Я (оно же самость, оно же трансцендентальное эго и т.п.) упираются в старое доброе «о чем невозможно говорить, о том следует молчать». Поэтому я буду говорить не столько об истинном Я, сколько о том, почему же, собственно, об этом невозможно говорить (такой вот мета-нарративчик).

Вот есть, например, я (о том, что судить других со своей колокольни – гиблое дело – я уже поняла, поэтому теперь говорю исключительно о себе). Да, я.

И вот я, например, хочу – и стараюсь – быть хорошим человеком. Иногда это получается, иногда не очень: то ли я сама лажаю и меня грызет совесть (с хорошими людьми такое периодически случается), то ли вдруг оказывается, что с чужой точки зрения мои попытки быть хорошей выглядят, ну, недостаточно убедительно.

И нисходит на меня печаль великая, и начинаю я думушку думать, и говорят мне вдруг тогда: а нахрена стараться быть хорошим человеком, если это не ты?

Хм, чешу я затылок. А действительно. Зачем.

Доверять себе, зэй сэй. Истинное Я, в котором единственная опора, зэй сэй (причем «зэй» тут, вот подстава, не только в меру просветленные друзья, но и в меру просветленные японские учителя Дзен – то есть, просто отмахнуться не получится).

И, загоревшись энтузиазмом, начинаю я искать истинное Я. И пытаться доверять ему – то есть, себе.

(И я даже иногда это истинное Я нахожу, и даже иногда ему доверяю – но об этом чуть дальше).

А пока я пытаюсь его искать и пытаюсь ему доверять, происходит следующая штука: когда подходишь к делу логико-дискурсивно, ну то есть как я вот сейчас, например, и пытаешься понять и проанализировать, где то самое Я, концы с концами вообще перестают сходиться.

Потому что тут же встает вопрос: а кому, собственно, доверять? То есть – какому «я»?

Вот, например, мое желание быть хорошим человеком. Кем я хочу быть? Мое представление о хорошем человеке сложено под влиянием воспитания, философии, литературы, сериалов и тэдэ. То есть, вроде как можно сказать с уверенностью, что этот хороший человек, которым я хочу быть – это не истинное Я, а нечто привнесенное, заимствованное, чужая идея, и, пытаясь ее воплотить, я от своего Я отдаляюсь. Пока все логично.

Но кто поручится, что мое желание быть хорошим человеком – это не есть мое истинное Я, которому я как раз следую; и таким образом плевать, что я тянусь к чужой идее хорошего человека, эта идея может быть какая угодно, если желание ее воплотить – мое.

(А с другой стороны: точно мое? В какой мере мое? Опять же, откуда я могу знать? Ну, это если опустить то, что вообще говорить о чем-то как «своем» – это профанный уровень – нам можно, мы пока на нем).

Хорошо, допустим, я решаю, что «хороший человек» – это не я, и мы с ним расстаемся. Им я быть больше не пытаюсь. Что дальше?

Путешествие к центру Я продолжается, и под почвенным слоем «хорошего человека» находятся инстинкты, порывы, непосредственные реакции – то есть, на первый взгляд, более настоящая «я». И там обнаруживается говно. (Ну, ладно, я себе льщу, на самом деле там обнаружится просто унылое болотце с редкими какашками – но используем «говно» как средство художественной выразительности). И это говно, конечно же, начинает всплывать, как только я перестаю репрессировать его «хорошим человеком». И оно на самом деле не нужно ни мне, ни окружающим. Окружающим – ясен пень, почему, а мне – ну потому что на самом деле вот это вот говно – оно не намного более Я, чем «хороший человек». Мое говно по большей части – это недостатки темперамента, воспитания и самовоспитания; ни у одного человека истинным Я не будет говно, просто у некоторых слои оного слишком обширны – настолько, что до Я докопаться не получается. Я не вижу смысла проявлять говно только потому, что оно (и то не факт) лежит чуть ближе к моему истинному Я, чем идея хорошего человека. 

А дальше начинается самый забавный виток парадокса. Потому что в каком-то смысле я знаю, какое мое истинное Я. Но – внимание, фокус начинается: я на самом деле не «знаю», какое оно – я могу им быть (или нет – обычно нет). Изредка, в соответствующих обстоятельствах: иногда во время особо удачных медитаций и после хорошего занятия йогой, иногда – когда прочитаю/посмотрю что-то особенно впечатляющее и мозгопрочищающее, иногда – просто когда звезды складываются в мою пользу. Я могу быть своим истинным Я (или, поскольку я всегда есть Я, правильнее будет сказать, я могу не быть ничем другим, внешним) – на практике. 

Но я не могу в теории знать, какое оно, это Я, и стремиться к нему без того, чтобы это стало фальшивкой, симулякром. 

Дао, выраженное словами, не есть истинное Дао, ага. Истинное Я, которое я пытаюсь втиснуть в логико-дискурсивные рамки, тут же становится либо идеей «хорошего человека» (я просто меняю тот набор положительных качеств, которыми я хочу обладать), либо отрицанием «хорошего человека». Это все слова, слова.

Это, в общем, действительно как в медитации: можно добиться состояния внутреннего безмолвия, бытия своим истинным Я, но, как только думаешь «о, я ни о чем не думаю», пытаешься понять, какое оно, что оно – это значит, что ты уже выпал, ты уже не в нем.

И когда превращаешь истинное Я в морковку перед своим носом, то эта морковка уже также не есть истиной. Ну вот что, от того, что я знаю, что мое истинное Я мудрое и спокойное – я становлюсь мудрее и спокойнее? Нет, просто начинаю очень глупо звучать со стороны. А когда я говорю себе: ты должна стать мудрой и спокойной – чем это «мудрая и спокойная», которая на самом деле Я, отличается от «мудрого и спокойного» в исполнении какого-нибудь Алешеньки Карамазова, которому я, допустим, пытаюсь подражать? Ни на слух, ни на слово, ни на мысль даже – ничем.

И в этом проблема практики (представляем на пальцах): когда я говорю себе: «иди помедитируй, чтоб побыть своим истинным Я», то заставить себя пойти и помедитировать бывает сложно просто потому, что я думаю: вот этой медитацией не работаю ли я опять на видимость того, кем я хочу быть? На такую вот просветленную философшу, которой море по колено,  которая все понимает и любит мир – короче, опять на некую постороннюю мне идею? Но, не делая этого, не работаю ли я на другую – просто противоположную этой – идею, которая опять же не есть Я?

Совет «доверять себе» на логико-дискурсивном уровне херовый просто потому, что я не знаю, какой же себе доверять.

Самые поверхностные привнесения можно отделить, конечно. Но сам факт моей привязанности к этим привнесениям, идентификации с ними, можно равным образом представить и как другое привнесение, и как проявление истинного Я. Логикой невозможно до конца разобраться, где «я», а где «привнесение», критериев нет, и не только рассудок, но и интуитивные порывы подвергаются тому же сомнению: какие из них мои по-настоящему – если, что часто бывает, инстинкты подсказывают разное?

Если пытаться думать об этом, в общем, выходит херня на постном масле. 

Если пытаться это делать, конечно, в совете «доверяй себе» – вся мудрость и просветленность Дзен.

Но «делать» – это уже (духовная) практика, это пребывание внутри парадокса, в котором ты одновременно знаешь и не знаешь свое «Я», это, по сути, медитация на «Я», результатом которой должно быть не то, чтобы я могла сказать, «я такая, такая и такая, и буду я теперь такой», а чтобы в каждый конкретный момент я думала и действовала, как Я, а не как симулякр/персона.

Должна сказать, впрочем, что, хотя описание своего «Я» пост-фактум, когда я уже выхожу из состояния бытия им, помогает слабо, по-настоящему помогает память о «Я» – это вот как раз может стать частью медитации и поиска. То есть, единственное, что можно знать о «Я» – и что нужно о нем знать – это то, что оно есть (когда сомневаешься в этом, практика становится несоизмеримо сложнее).

И хотелось бы подытожить это каким-то оптимистичным положением типа «ну, это можно тренировать», «этого можно достичь», «все впереди» – но, ясен пень, это только не-я и способно сказать: Я нечего тренировать, у него ничего не впереди – оно просто есть, уже, в любой момент, где-то в тихом уголке того бардака, что мы считаем собственной личностью.

* В упрощенных – потому что вторая по сложности версия требует изложения философски-религиозных бэкграундов, которые заняли бы слишком много места и которые я надеюсь плавно транспортировать в свою повесть/роман/что у меня там, а третья по сложности версия сводится либо к какому-нибудь удару по башке в стиле дзенских коанов, либо вот к Витгенштейну.