"Идиот"

Я прочитала “Идиота” и хочу об этом поговорить.

Я недавно вычитала у Бродского следующую мысль, касавшуюся равно политики и литературы: “я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д., т. е. литературы, а не о грамотности, не об образовании”. Очевидно, литература учит всяким там гуманизмам, дружбе, смелости, честности и прочим хорошим штукам. Иногда, сравнивая себя с лучшими из героев, ощущаешь стыд за те или иные свои поступки – понимаешь, что надо было не так. Но, честно говоря, ни один писатель, кроме Достоевского, не заставляет чувствовать себя сволочью из-за того, что ты ведешь себя как обычный, нормальный человек. В каком-то смысле он ставит все с ног на голову, потому что его мораль какая угодно, но только не социально удобная, и, может быть, самое главное в ней то, что она крайне неудобна для субъекта этой морали (впрочем, что самое смешное, и для окружения этого субъекта тоже не то чтобы).

Я вот по природе (назовем это так) существо не слишком приятное. Я раздражительная, слишком охотно презираю и осуждаю, да и вообще не слишком люблю ближнего своего, но при этом в конфликты стараюсь не вступать (ибо лениво), специально жизнь никому не порчу,  не мстительна, не завистлива, друзей люблю и уважаю и, в общем, если и истекаю ядом, то в одиночестве либо в узком кругу ограниченных людей – то есть, общественно не полезна, но и более-менее безвредна. Временами, когда у меня случается очередное чтение некоторых философов или религиозных деятелей, я вновь (ну как сейчас, кстати) начинаю заострять свое внимание на том, что даже эти вот невинные проявления “человеческого, слишком человеческого” – не то, чему в себе следует попустительствовать – но большую же часть времени так просто удобнее: раздражаться, презирать и все такое прочее и, более того, не отдавать в себе в этом никакого отчета – опять-таки, потому что это нормально. И обычно даже самая хорошая, но не вобравшая/не выражающая никаких философски-религиозных взглядов, литература об этом не говорит: очевидно, потому, что авторы сами не отдают себе в этом отчета и не рефлексируют над этим.

Так вот, да, с чего я начинала. Религиозной литературу как таковую читаешь с осознанием собственного ничтожества и не меньшим осознанием, что другое (в этом воплощении, по крайней мере, а более удачного ты из-за этого и не получишь, ага) тебе не светит. Достоевский же пишет так, что ничтожество это становится не просто умопостижимым, но и ощутимым эмоционально. Тебе не говорят, что так или не так может быть, а показывают это (вот она, сила художественной литературы). Я не могу всерьез чувствовать себя сволочью по сравнению, например, с Христом, но вполне могу – по сравнению с князем Мышкиным, или с Алёшенькой (хотя этот и нравится мне куда меньше – как раз потому, что куда более идеален). И это очень полезный, хоть и не слишком приятный, опыт, когда тебя тыкают носом в собственное дерьмо, которое ты обычно таковым даже не считаешь.

Вот. Если более конкретно, по тексту.

Князь Мышкин – один из самых прекрасных героев, которые только со мной случались; за то, что я только пост-фактум провела параллели с Иешуа Булгакова – при том, что самого Булгакова в процессе чтения вспоминала – меня надо отлучать от слова “интертекстуальность”. Он действительно прекрасен, он куда глубже и сложнее, чем кажется на первый взгляд, и мне бесконечно нравится то, что у него не “доброта”, а “добро” – скорее так. Если в “Братьях Карамазовых” я всерьез никому не сочувствовала, то князю я сопереживала очень сильно – и потому безумно жаль, что все так закончилось (я о концовке имела приблизительное представление, на самом деле, но все-таки до последнего надеялась, что все будет не настолько плохо).

Я, знаете, очень многие сцены читала с чувством почти что физической любви, когда в груди становится тепло, и хочется то ли обнять кого-то, то ли заплакать, то ли, наоборот, улыбаться идиотски – особенно когда дело касалось князя и Аглаи.

Не знаю уж, чем, но она сама и их линия меня очень зацепила, хотя, действительно, при последнем объяснении с Настасьей Филипповной она показала себя не лучшим образом. Когда князь уже под конец пошел на очередной заход женитьбы на НФ, мне очень хотелось стукнуть его чем-нибудь хотя, при том, что НФ мне несимпатична, я его понимаю. Не настолько, впрочем, чтобы оправдывать – то есть, даже с этической, или религиозной точки зрения этот выбор не настолько верен, чтобы я всерьез могла сказать, что, вразрез собственным чувствам и чувствам/судьбе другой женщины, князь поступает правильно. Не знаю, может, ему за то и прилетело окончательным отрывом от реальности из-за того, что он "превысил полномочия" как Christ figure: ну не вижу я, чтобы это было единственно верным решением и, судя по тому, что случилось с Аглаей, она тоже вполне заслуживала того, чтобы ее спасали – и, самое главное, с ней князь бы действительно мог это сделать.

Сцена, когда впервые заговорили о "рыцаре бедном" и Аглая читала князю это стихотворение, показалась почему-то едва ли не самой прекрасной во всем романе. Это, не знаю, настолько филигранно-тонко написано, насколько вообще возможно. Малейшее эмоциональное изменение в героях, которое отображается притом через внешние реакции: иногда читатель понимает лучше, чем герои, что происходит, и становится вроде как соучастником.

В общем, да, такие дела. Начинаю смотреть сериал, а “Идиот” – одна из лучших вещей, которые я когда-либо читала.