Несколько рандомных мыслей насчет Евромайдана (или очередная история "почему я там бываю")

Честнее всего будет сказать, что «я дерусь просто потому, что дерусь».

Я студент, творческий неудачник и, по «Истинноверующему» Хоффера – еще пара-тройка наиболее революционно опасных «категорий». Сама природа вещей располагает к тому, чтобы мне хотелось революции: это что-то интересное. Важное. Впечатляющее. Что-то, чем можно быть захваченным. Подозреваю, не самый политически обоснованный (и вообще не самый умный) мотив, но именно он более всего соответствует действительности. Именно будучи «студентом», я ловлю себя на вполне искреннем желании настоящей революции с блекджеком и шлюхами, а не этих унылых плясок с бубнами на Майдане – хотя прекрасно понимаю, что философски-гуманистичная часть меня пришла бы в абсолютный ужас, если бы дело приняло хотя бы минимально агрессивный оборот.

Конечно, я хочу в Европу и все такое. Но, с одной стороны, при этом я очень смутно верю в то, что это все мероприятие действительно даст какие-то результаты, и уж тем более не верю в то, что будет «в Европу» так, как мне бы этого хотелось, с другой – лично для себя я вопрос Европы пытаюсь решать по мере поступления… Грубо говоря, моя хата действительно с краю.

После трех с хвостом лет философии во мне с трудом наскребется что-то, что принято называть «патриотизмом». Я перестала видеть ценность государства в принципе (моральную, я имею в виду), и, если оно чем-то представляется мне, так это трехэтажным сложносочиненным симулякром, который давно уже работает как замкнутая система; такие себе кафкианские канцелярии, имеющие весьма смутное отношение к людям, «ночным сторожем» которых государство вроде как должно быть.

То, что это «мое» государство, в этом деле тоже мало что меняет. Я уже писала об этом как-то: возможно, я когда-нибудь и придумаю такое обоснование тому, почему «национальное» или «государственное» может быть ценностью, но пока я его не вижу.

Что я полагаю как ценности, так это свободу-равенство-братство – «общечеловеческие», они же гуманистические, они же где-то там либеральные ценности, и, пожалуй, настолько, насколько в «революции» речь идет именно о них (а я готова произвести определенную «жертву интеллектом» и поставить в данном конкретном случае знак равенства между «Европой» и «либеральными ценностями») – я готова подтверждать свою причастность к ней. Поэтому мне нравится в Евромайдане, который на Майдане, отсутствие политической символики.

И вместе с тем я готова сказать, что ни под какими оппозиционными лозунгами никогда нельзя терпеть грубый национализм, антисемитизм и гомофобию «свободовцев» и им подобных. И да, мне действительно плевать на национальность, язык и прочие вышиванки, если это хотя бы минимальным образом ущемляет эти вот «общечеловеческие» ценности. Если язык-национальность отстаиваются вместе с ними – молодцы, могу где-то там поддержать – чисто эмоционально, если не рационально. Если же они идут вразрез с общечеловеческими ценностями, то они вообще не могут считаться для меня ценностями.

Далее. Для меня как для недо-философа встает очень интересная дилемма между «массовым обществом» и прочими ужасами «интеллект толпы равен интеллекту самого глупого ее члена» и «гражданской позицией». Я не хочу быть толпой (по крайней мере, интеллектуально, подсознательное желание слиться с массами и сложить с себя ответственность, пожалуй, можно в расчет всерьез не принимать). То, что я не вижу ценности в значительной части того, что полагают ценностью люди на Майдане и не верю в возможность реализации другой части ценностей, в сочетании с этой угрозой должно бы прочно закрепить меня на диване.

С другой стороны, «гражданская позиция». Ответственность перед ценностями как таковыми, какие бы они ни были. Если хотя бы часть ценностей с этими людьми я разделяю, то остаться на диване – значит совершить трусость; и речь уже не о патриотизме или политике, а о (простите, у меня слишком много было экзистенциализма в последнее время) – да, экзистенциировании как таковом; том самом, которое, по Кьеркегору, «мужество осмелиться быть человеком» или, по Сартру, принятие решений и ответственности за них. Страх массовизации все еще остается, я думаю об этом каждый раз, когда на Майдане происходит что-то, развеивающее скуку, хоть что-то действительно вдохновляющее, когда я ловлю себя на этом порыве – но, тем не менее, хотя бы время от времени не появляться там – означает для меня не подтвердить делом именно эти вот «общечеловеческие» ценности, которые я в первую очередь должна реализовывать в себе самой – в принципе не подтвердить тот «проект» себя, или те мои представления о себе, согласно которым я все еще являюсь человеком, способным на какие бы то ни было моральные поступки, а не только ходячим постмодерным ироничным субъектом (при всей привлекательности такого состояния мне все больше приходится признавать, что далеко я с ним не уйду).

С этой точки зрения, кстати, мне абсолютно не нравится идея студенческой забастовки, которую завтра у нас будут обсуждать: я понимаю, что это эффективно с политической точки зрения (наверное), но, поскольку я рассматриваю происходящее с точки зрения того, как я реализую в ней себя как экзистенцию, я считаю, что мух надо отделять от супа, а прекратить функционирование университета означает лишить людей в нем вот этого самого морального выбора: человек, идущий на Майдан, должен осознавать, что это его собственный поступок ради каких-то его ценностей – и, возможно, в ущерб другим ценностям (вроде учебы) – короче говоря, человек должен делать это с осознанием того, что выбор действительно свободный и что он готов принимать ответственность за него, чего не будет, если поступок санкционируют свыше.

Экзистенциальная аналитика в-соцсетях-бытия

            Сегодня, продолжая тему «принципиальной потенциальности экзистенции» («he's got nothing interesting to say, so he writes about himself», вы все правильно понимаете), я хочу поговорить о социальных сетях, блогах и прочих инстаграмах как способах экзистенциирования (и, я бы сказала, тут-отсутствия).

            Ночью, когда все кошки серы, дурацкие мысли кажутся гениальными, а градус бытового раздражения достигает точки кипения, я под горячую руку закрыла один из своих блогов, удалила страницу вконтакте и форсквер и подчистила список избранного в твиттере. Конечно же, с утра, на трезвую голову, пожалела, но восстанавливать ничего не стала, решив посмотреть, как оно будет. Сознательно это было мотивированно традиционными нуждами тайм-менеджмента. Я, впрочем, уже некоторое время со смутным ужасом думала о том, сколько же у меня, черт возьми, разнообразных аккаунтов в интернете. Контакт, блог, твиттер, тумблер, фейсбук, инстаграмм, форсквер – это посещаемое ежедневно и отнимающее больше всего времени – а еще кинопоиск, майшовс, два сайта со списками книг, еще множество менее значимых вроде почт (три штуки), ютуба, аккаунтов на сайтах-архивах, и так далее, и так далее, имя им легион, я устала даже перечислять, а тем более – присутствовать во всех этих местах.

            Читая о трудоспособности (и в принципе достижениях) всяких классиков, мы часто шутим: ну да, конечно, у него ведь не было вконтакта. Действительно, не было, и именно поэтому коэффициент полезного действия у него был куда выше, чем у нас, счастливых потребителей доступной информации.

            Но дело здесь не только (и, пожалуй, даже не столько) в тайм-менеджменте и скуке, сколько в (назовем это так) определенной ограниченности или концентрированности экзистенции.

            Какой-нибудь классик N существовал, скажем, как я-человек и я-автор (я-в-тексте). Несовпадение этих образов для многих читателей потом является фрустрирующим. Иногда он не может (или не хочет) разделять я-человека и я-автора, и тогда, если читателю не нравится человек, он не будет читать этот текст. Иногда, впрочем, я-текст искупает я-человека, и мы говорим: да плевать, каким он был в «реальной жизни», если он написал такой текст. Как бы там ни было, этот классик N, с одной стороны, жил, с другой – читал (что часто идет на пользу именно тексту, а не человеку) и писал. И часы, проведенные за такой работой, можно считать вычеркнутыми из жизни я-человека: в это время автор создает другой мир, другое «я», «я», которое, не являясь Дазайном в строгом смысле, тем не менее, обладает его потенциальностью, разворачивается в будущее, но прийти – если повезет – может не к смерти, а к бессмертию.  Я-автор не может существовать без я-человека, да и я-человек без я-автора часто – тоже нет. То помогая, то мешая друг другу, они движутся более-менее в одном направлении, и я-автор в конце концов превращается чем-то вроде древесного листка на векторе «я».

            Так вот, к нашим баранам. Каждая единица занимаемого человеком интернет-пространства (для удобства окрестим это житейским «аккаунт») тоже функционирует как такой текст, символическая система, в которой создается и из которой извлекается другими то, что раньше было я-автором. Есть «всеохватывающие» аккаунты вроде блогов, твиттера и соц.сетей, где «я» человека конструируется во всей полноте, ничем принципиально не отличаясь от «я», которое получают «живые» люди. Есть более однобокие аккаунты вроде списков фильмов и книг или форсквера.  Тем не менее, все они требуют времени и энергии на поддержания своей жизнеспособности. Точно так же, как раньше я-автор не способен был обходиться без я-человека, так теперь я-в-блоге или я-в-твиттере не способен обходиться без него – и точно так же я-в-блоге и я-в-твиттере не только отнимают «время жизни» в смысле тайм-менеджмента, но и в смысле «в этот момент я-человек прекращает свое существование, передавая его чему-то другому».

            В отличие от книги, которая, будучи написанной, является полноценным, зафиксированным, завершенным бытием (так и хочется добавить: в-себе), аккаунты, как и экзистенция, тяготеют к вечной разомкнутости и потенциальности. Нельзя «завершить» аккаунт, потому что он «живет» и развивается параллельно с я-человеком (и точно также вместе с человеком смертен). В отличие от творчества, направленного как на процесс переживания творчества (то есть, бытие-в-творчестве), но и на результат, и создающего завершенное «параллельное» бытие, аккаунт является симулякром экзистенции. Он не всегда даже формально отсылает к я-человеку: в случае, например, блогов, при всей возможной полноте раскрытия личности, связь между я-в-блоге и «реальным» я-человеком может быть почти полностью утрачена; блог не отсылает ни к кому, кроме его «автора», я-в-блоге. Аккаунт является не просто копией живого человека, а его «аналогом», он имеет собственные тенденции развития, «внутренний мир» – и, тем не менее, не обладает бытием помимо того, которое я-человек «отщипывает» от своей экзистенции в его пользу.

            Аккаунты представляют собой метастазы экзистенции. Они являются способом экспансии, которую «я» проводит по отношению к миру. Я занимаю все больше – пусть не территории, но информации. Я утверждаюсь там, где не могу быть физически. Я присутствую как текст или фотография в жизни тех людей, которых могла бы меня не встретить, или же занимаю ими куда больше времени в жизни тех, кого встречаю ежедневно. «Я» утверждает свое существование в мире. Аккаунт продолжает и расширяет потенциальность моей экзистенции, ведь теперь эта потенциальность есть не только у меня-человека, но и у множества «меня». «Я» из древовидного корня превращается в ризому: я-человек в центре и множество моих побегов, перепутанных, разделенных, жизнеспособных и не очень, тянущихся к неведомым далям.

            Но ризома ведь может (и должна) существовать и без единого центра – зачем он ей? И вот обратная сторона медали. Поскольку аккаунты паразитируют на я-человеке, их потенциальность отнимает от собственно «моей» экзистенции. В тот момент, пока я пишу этот текст, я не есть (если не считать физиологических функций) – есть я-в-тексте. В то время, когда я конструирую образ своего блога – какой там язык? контент? шутки? смайлики и фандомные вопли или «о высоком»? кто на меня подписался? чем мой блог обычно привлекает? – «я» не существую. В тот момент, когда я заношу прочитанную книгу в списочек на сайте, она перестает быть исключительно достоянием меня-человека и становится достоянием меня-книжного-аккаунта (и, заметили до меня, нередко бывает, что та или иная книга дочитывается только с мыслью о том, как она будет занесена в списочек). В тот момент, когда я чекинюсь на форсквере в том или ином месте, я в нем не присутствую: мои полномочия передаются фразе «Н. сейчас находится в М.» Когда я просто делаю фотографию, я уже уничтожаю полноту бытия (что оправдывается – иногда – эстетикой) – но в тот момент, когда я делаю фотографию для инстаграма, я перестаю переживать тот или иной момент и сразу, еще до его завершения, отдаю его в руки омертвевшему фиксированию и созданию образа.

            Аккаунты не только расширяют, но и размывают экзистенцию. Это как если бы от одного вектора отходило множество других, помельче, тянуших, как бог на душу положит. Каждая прочитанная мною книга принадлежит не мне, а я-списку, каждое посещенное мною место принадлежит не мне, а я-форскверу, каждое восхищение моментом принадлежит не мне, а я-инстаграму, каждое мое мимолетное переживание принадлежит не мне, а я-твиттеру (и потому, как вы знаете, разговоры с друзьями, в нем отсутствующим, иногда выглядят достаточно странно: «ну, у меня вчера такое случилось, я про это в твиттере писала, сейчас перескажу» – то есть, вы задумайтесь, я рассказываю уже не о «я», а о «я, пропущенном через твиттер»: я-человек становлюсь вторичной от я-симулякра). Я слежу за тем, чтобы вконтакте была фотография с новой прической, чтобы списочки книг и фильмов актуализировались незамедлительно, чтобы в инстаграме появилась фотка красивого здания или новых колготок – потому что, чем больше времени уделяешь аккаунту, тем более весомым и «реальным» является его симулякр-бытие, уже не принимающее, но требующее от я-человека все большего, отрывающего все большие куски от его экзистенции.

            С практической точки зрения это – потеря времени, а еще «измельчание» и леность мыслей и творчества. Зачем (да и когда?) писать роман, пытаясь выразить в нем те или иные свои мысли и чувства, если вместо этого можно написать три строчки в блог и таким образом избыть (передать я-в-блоге) свое переживание? Зачем тягать с собой тяжеленный фотоаппарат, ставить кадр, искать освещение, если можно клацнуть на мобильный, пробегая мимо, корявое дерево, и тут же очутиться в виртуальной, но оттого не менее благодарной компании тех, кто тоже любит корявые деревья?

            С теоретической точки зрения же – это распыление экзистенции, размытие ее за счет утраты конценрации, собранности – собственно, невозможность действительно тут-бытия, не отягощенного ворохом питающихся этим бытием симулякров тебя же.

            Впрочем – и этого не отнимешь – это еще и экспансия, в которой, по одной из версий, смысл жизни.

            (И это очень иронично, что свой первый вечер без нескольких важных аккаунтов я провела, записывая длиннющий пост для блога).

Похвала неудачникам, или Эссе о метафизике проебола

Существует два (на самом деле нет, но сейчас это неважно) типа неудачников: первые что-то делают и, собственно, терпят неудачу, а вторые не делают ничего, и поэтому не терпят ни неудачу, ни «удачу». Они – «метафизические» неудачники, и (имя им нынче легион) именно о них это драматическое повествование.

Быть таким неудачником, неудачником «вообще-то я все могу, но не делаю» – это значит владеть негативной свободой. Это форма сопротивления плюрализму и бессистемности, возведенным в систему: когда все – и «да», и «нет» – включается в нее, становится частью постмодерного дискурса, вбирается и нивелируется, единственный способ оказаться если и не вне системы, то хотя бы на ее окраине – это молчать, не быть ни утверждением, ни отрицанием, не быть, в общем-то, ничем. Неудачник – это абсолютная потенциальность без актуальности, наличие множества вариантов выбора и невозможность сделать выбор как таковой, это ирония ко всему как способ самосохранения в ситуации, когда и «да», и «нет» имеют одинаковые основания для существования и истинности, а, значит, равно не существуют и не истинны (едва ли не самый значительный симптом переживания этого – такая всеобщая популярность шуток про Шредингера).

Такой неудачник принимает богемно-декадентскую романтику аутсайдерства. Слово «успех» становится чуть ли не ругательством; люди, которые «добиваются» чего-то (само «добиваются», как видите, тоже берется в кавычки) в лучшем случае поверхностны и легкомысленны (потому что не понимают того, насколько «бессмысленно все, особенно – возглас счастья»), в худшем – полные идиоты. Люди, желающие «успеха», вызывают что-то среднее между снисходительностью (чем бы деточка не игралась) и жалостливым презрением (ну надо же быть таким недалеким). 

Такой неудачник входит в систему, например, высшего образования (иногда во вполне престижных вузах) и видит, что это нехорошо. Этой системе противопоставляется «систематическая бессистемность» опозданий, прогулов, текстов непрочитанных, недочитанных или написанных в последние минуты до дедлайна, семинаров просиженных в молчании, лекций, просиженных в пабах. Пытаться показать себя, заработать оценку – слабость, позволительная при определенных обстоятельствах, но чаще – предательство идеалов «проебола». Забавнее всего то, что неудачник продолжает функционировать в системе, причем иногда весьма успешно, но, отвергая ее правила и сам ее дух, этой «успешностью» еще больше подчеркивает несостоятельность системы, которая не способна ни вобрать и ассимилировать неудачника, заставив его принять свои ценности и цели, ни полностью отторгнуть. 

Неудачник не хочет реформировать систему, системой чего бы она ни была – чаще всего ему просто лень, да и ненужно, поскольку его вполне устраивает сосуществование с системой настолько мирное, насколько они просто не уделяют внимания друг другу.

«Протестантской этике» с ее духом свершений, менеджерам-юристам-экономистам, всем «успешным» людям противопоставляются принципиальная почти неприкаянность, безработность, алкоголь, богемность, безденежье, неопределенность или отсутствие планов на будущее, безынициативность – равнодушие к вопросам «их» мира. Неудачник не противопоставляет общественным симулякрам никакой позитивной программы, ничего не проповедует, ничего не будет (даже если в глубине души хочет) менять – он просто создает крошечный, одноместный симулякр-панцирь, в который иногда приглашает на пиво друзей.

Поскольку метафизический неудачник – потенция в чистом виде, любое принятое решение, любое реализованное желание, любое сказанное вслух слово немножко отнимает от этой потенции, «сужает» ее. Если для Сартра человек – то, что он сделал, его принятые решения, сделанные выборы, написанные книги и отданная любовь, то неудачник определяет себя в терминах, которые Сартр отбрасывает – в терминах того, что он может, но не делает (и часто гордится тем, что не делает).

Надо понимать, что такой неудачник – не только «нонконформист», но еще и лентяй, трус и высокомерец, который никак не составит себе цены и потому страшно боится установления этой цены кем-то другим (ведь такое установление может либо подтвердить худшие опасения, которые от ироничного отношения не становятся на самом деле менее страшными, либо разрушить картину мира). Неудачник отказывается от борьбы за власть и не претендует на место, которое нравится еще кому-то, не только из изысканности вкуса, про которую писал Бродский («если ты выбрал нечто, привлекающее других, это означает определенную вульгарность вкуса») – но и из простой лени и страха быть побежденным. До тех пор, пока неудачник знает, что – если захочет – может получить то или иное место, превзойти, стать первым – и реальность не слишком активно опровергает это положение – неудачник предпочитает воспринимать его на веру, чтобы не подвергать удару свою хрупкую самооценку. Слишком ленивый, чтобы быть хищником, боящийся при этом стать добычей, неудачник опять же превращается в черепаху, скрывающуюся в своем уютном панцире от всех проявлений внешнего мира, которые могут повредить ей – и не двигающейся на самом деле быстрее оттого, что Ахиллесы, вступающие в борьбу за власть, никогда не смогут ее догнать. 

На самом деле плохо в таком положении то, что рано или поздно оно порождает страх не только «успеха», но и какой бы то ни было подлинности (потому что любое утверждение своего «я» приравнивается к успеху приравнивается к симулякру), любого «да» или «нет» – вообще слова, сказанного вслух или действия, удостоверяющее существование в этом мире.

Я, например, ужасно боюсь не написать своего романа – но немногим меньше я боюсь, что все-таки его напишу, и что мне придется менять термины, в которых я говорю о себе, что я займу какую-то нишу, что я стану чем-то, что можно будет оценивать. Я боюсь, что мои мысли все же будут выражены в той форме, в которой другим с ними придется соглашаться или не соглашаться, считать их глупыми или умными, оригинальными или банальными, и боюсь, что в моем тексте узнают меня. Сильнее всего этот страх по отношению к моим друзьям и близким: я боюсь, что, прочитав мой текст, они разлюбят меня – или, наоборот, будут гордиться мною, радоваться за меня, восхищаться мною – плевать, на самом деле, потому что я боюсь того момента – какой бы короткий он ни был – когда я взгляну им в глаза впервые после того, как будет сказано мое «да», или «нет», или «не знаю», или «ардпвапрлд» – и буду ждать их реакции, каковой бы она ни была (именно поэтому я заставляю себя дописать это, с позволения сказать, эссе, и запостить его там, где его могут прочесть в том числе люди, которым мне регулярно приходится смотреть в глаза).

В общем, что я хочу сказать. Если принять точку зрения одной милой дамы, которая считает, что «философия – это мы», и мы имеем возможность творить философию-о-современности, одна глава там обязательно должна быть посвящена метафизике неудачников.

Впрочем, не будет, потому что – правильно – для этого нужен был бы хоть один «успешный человек».

Опять сборная солянка Достоевского

По сравнению с другими романами поздней "линейки", глубины и мысли "Подростку" определенно не хватает - но, тем не менее, на читателя вывалили куда больше любви, чем в большинстве остальных (ну, кроме "Идиота", конечно). Я еще на середине, когда с Версиловым ничего не было понятно и его образ в глазах читателя (и главного героя, его сына, заодно) время от времени перемещался от черного до белого и назад, очень хотела, чтобы герой все-таки в нем не разочаровался, чтобы он оказался хорош, чтобы оказался с идеей - в общем, я любила его просто потому, что его настолько любил главный герой, что вновь навело на мысль, появившуюся еще после Сэлинджера: если надо, чтобы героя полюбили, достаточно, чтобы его по-настоящему любил тот, чью точку зрения читатель должен разделить (даже если бы про самого Симора как человека не было бы сказано ни слова, не было "Хэпворта", "рыбки-бананки", читателю все равно невозможно было бы не любить его просто потому, что его так любит Бадди, как-то так). В общем, да, как и для героя, Версилов составлял для меня главную интригу и за него я "болела". Хотя тут, когда дело шло к развязке, мои ожидания были несколько раздвоены собственно ранее прочитанными романами: с одной стороны, я, как водится, очень хотела, чтобы все жили долго и счастливо, с другой, зная, что большинство важных героев у Достоевского кончают с собой или сходят с ума, мне хотелось этого для Версилова просто для того, чтобы подтвердить его важность. Вот такая вот читательская любовь, ага. Имеющуюся развязку, впрочем, можно считать чем-то вроде среднего варианта, так что, хотя катарсиса и не было (тут мы возвращаемся к отсутствию все же "глубины"), рыдать в углу и требовать еще параллельной реальности мне тоже не хочется - что, пожалуй, и к лучшему.

Посмотрела британские "Преступление и наказание" с Симмом (2002). Впечатление в каком-то смысле двоякое: кажется, это хороший фильм, отличная иллюстрация к книге, но не очень хорошая экранизация.

Если исходить из положения, что экранизация должна передавать суть, главную идею книги - тут будет очень много упущений. Почти невозможно экранизировать вполне все мысли и переживания Раскольникова, и львиная доля его душевных движений и метаний опущена. При этом, помня текст, я, смотря фильм, могла самостоятельно заполнить все "лакуны", потому что все то, что можно передать визуально, и даже чуть больше, передано было, харизма мрачного страдающего психа Симма здесь к месту как никогда, каст изумительный - то есть, никаких прегрешений против духа и буквы канона. Если бы я, допустим, не читала книги, боюсь, я бы не смогла понять ее до конца (что, по-моему, должна давать хорошая экранизация), но, имея в голове текст и глядя на картинку, я не могу не признавать, что эта картинка прекрасна, точна и, не в последнюю очередь, визуально привлекательна - что делает фильм отличной иллюстрацией.

Впрочем, не слушайте меня, фильм отличный. Сходите лучше посмотрите вот это фан-видео под Джонни Кэша - оно точно передает атмосферу.

Еще посмотрела "Идиота" Акиры Куросавы.

Отличный каст даже на европейский взгляд. 

Мелких деталей и даже побочных линий выпущено достаточно много, но в главном фильм старается следовать букве и духу канона - и у него это неплохо получается. Впрочем, это действительно скорее не экранизация, а адаптация, и не только потому, что действие локализовано во времени и пространстве Японии пятидесятых (забавно, кстати, что - раз такая локализация удалась - значит, у них в то время еще возможны были такие проблемы и конфликты; в России пятидесятых это уже явно не сработало бы). 

 Вообще мне кажется, что фильм отлично словил и любовно проинтерпретировал один из пластов, но в другом все же упустил: взять хотя бы тенденцию вслух проговаривать и "разжевывать" поведение Настасьи Филипповны, или изменение-добавление обстоятельств, при которых князь заработал свой "идиотизм", да еще и во взрослом возрасте, ну или вот мне кажется, что эпизод с жаждавшими наследства детишками все-таки зря полностью выпилили - он не то чтобы слишком интересный по сравнению с любовными перипетиями, но все же там характер Мышкина проявляется очень ярко. 

Но в целом впечатление очень хорошее.

И - тадам - делаю перерывы в Достоевском - правильно, на критику Достоевского.

- Маленькая статейка "Ставрогин" Бердяева была любопытна в первую очередь как подтверждение того, о чем я говорила после Шестова: каждый философ, критикуя, в критикуемом видит в первую очередь собственную философию; "ты можешь добиться реального сходства, феноменального сходства - ты все равно рисуешь сама себя, меня здесь нет". Это не значит, что такая трактовка не имеет места или Бердяев видит "синие занавески" - просто свести все, по сути, к проблеме нереализованного творческого потенциала - итс соооу Бердяев.

- Раздел про Достоевского в "Духи русской революции" зацепил вот этой фразой, при рассмотрении пресловутой "слезинки ребенка" и отрицании мира на этой основе:

"Но острие вопроса, поставленного Иваном, совсем не в этом. Он ставит вопрос свой не как христианин, верующий в божественный смысл жизни, а как атеист и нигилист, отрицающий божественный смысл жизни, видящий лишь бессмыслицу и неправду с ограниченной человеческой точки зрения". Шестов, к слову, про это же пишет где-то так: "...никакая гармония, никакие идеи, никакая любовь или прощение, словом, ничего из того, что от древнейших до новейших времен придумывали мудрецы, не может оправдать бессмыслицу и нелепость в судьбе отдельного человека. Он говорит о ребенке, но это лишь для "упрощения" и без того сложного вопроса, [...]. И в самом деле, разве этот бьющий себя кулачонками в грудь ребеночек ужаснее, чем Достоевский-Раскольников, внезапно почувствовавший, что он себя "словно ножницами отрезал от всего и всех"?" Несмотря на все мои претензии к Шестову, здесь он со своим экзистенциализмом-индивидуализмом, мне кажется, ближе к истине, чем Бердяев, который проявляет удивительную нечуткость к тому, о чем вообще речь. Иван здесь говорит как раз не как "атеист", он ставит вопрос теодицеи, а реагировать на него, как это сделал Бердяев, чем-то вроде "на все воля Божья" - это значит, по меньшей мере, не отвечать на собственно поставленный вопрос. Если уж что (кто) и пытается ответить на этот вопрос в романе, так это Алеша, причем не в том конкретном диалоге, а сам по себе, вся его линия и его концовка (Бахтин делает любопытное замечание о том, что у Достоевского на самом деле не спорят по поводу отдельных мыслей и точек зрения, у него спорят мировоззрениями, то есть, противостоять образу мыслей одного человека может только другой человек во всей его полноте). Тем более вообще удивительно такое отношение от Бердяева, которого с его персонализмом самого хлебом не корми, дай ценность каждой отдельной личности поутверждать. 

- Первая половина "Проблемы поэтики Достоевского" Бахтина, где говорилось о полифонии и "неслиянности сознаний" в отношениях автора и всех его героев, была очень интересной. Потом Бахтин сел на любимого конька и начались лирические отступления про карнавализацию и античные источники, которые были любопытны - но не очень. Вообще едва ли не самое яркое впечатление от Бахтина - это то, как он изумительно умудряется писать про один из самых христианских мировоззренческих моментов у Достоевского, вот эту вот необходимость диалога, "другого", который слушал и понимал бы, чтобы раскрыться самому и что в принципе только во взаимоотношении с другим возможно раскрытие и становление "я" - и то ли не знает, то ли просто не говорит вслух (что вполне возможно и логично) об этой вот христианской основе. У него как-то так выходит, что это Достоевский просто такой самовыродок (ну или эпоха развивающегося капитализма помогла, ага), и это свойство исключительно его художественного мышления.

Вести с фронтов Достоевского

Прочитала за это время "Игрока" и "Записки из мертвого дома". Ни то, ни другое не слишком впечатлило, и, чтобы сделать "перерыв" (хаха), начала читать "Достоевский и Ницше" Шестова. В том, что касается Ницше, мне кажется, у него больше объективных суждений, чем касательно Достоевского, как по мне. То есть, здравого очень много, но все же, как по мне, Шестов делает из Достоевского слишком уж Ницше. В своем экзистенциализме-персонализме и желании показать, что именно "подпольные люди" были героями Достоевского, Шестой абсолютно не замечает позитивной программы (ну да, ну да, я просто страшно обиделась на его оценку князя Мышкина). Я не отрицаю, что сам Достоевский, очевидно, был куда ближе к Ивану Карамазову, Кириллову и иже с ними, чем к князю или Алешеньке - но это ничуть не отменяет того факта, что он мог верить в них как в идеал, пусть и недостижимый для него самого. Шестов же со своей любовью к "отдельному" человеку, к личности, и презрением к "великим идеям", которые требуют человеческих жертв, ударяется в противоположность: он не видит, что и "добрые люди" у Достоевского тоже могут быть личностями, не менее страдающими в чем-то, чем "подпольные люди". То есть, Шестов вроде как утверждает, что единичный человек - это самое главное - и при этом отрицает право быть людьми у тех, кто тем или иным не отвратителен. 

Вообще чтение "критики" - это палка о двух концах: если критика "школьно"-филологическая, неглубокая, читать ее невозможно по определению, если понимаешь (или думаешь, что понимаешь) хоть чуточку больше критика. И тогда вроде сам бог велел читать критику коллег-философов, ибо да, действительно, они могут копнуть куда глубже - но у философов есть такой небольшой, но существенный минус: если филологи обычно хотя бы претендуют на наукоподобие, то любой тру-философ будет критиковать исключительно с точки зрения собственной философской системы, и потому может видеть хоть и глубже, но, например, очень однобоко, и будет копать в одном месте, не замечая ничего другого. Грубо говоря, Достоевский Бердяева и Шестова - это абсолютно разные Достоевские, причем в обоих случаях это одновременно и хорошо истолкованный Достоевский, и не Достоевский вообще. Ну и, да, философы куда более категоричны в своих суждениях, поэтому сложнее не попасть под очарование их проповеди - хотя и возможно, если можешь приблизительно определить и отделить собственную систему критика от критикуемого. В общем, от философов в этом деле можно получить больше, но и фильтровать их надо куда тщательнее.

Сегодня сначала посмотрела последние полторы серии "Бесов" 2007, и плевалась дальше, чем видела. Чтобы настолько не понять Достоевского, надо иметь особый "талант". И авторы происходящего, и актеры настолько слили самоубийство Кириллова и, черт возьми, не прочитали самое важное в письме Ставрогина, что там даже говорить не о чем. Понятия не имею, о чем, по мнению создателей сериала, вообще эта книга, если они этого не смогли ухватить.

Зато отсмотрела полностью "Братьев Карамазовых" 2009, и вот они чудесны. Так и хочется сказать: умеют же, когда хотят.

Типажи по большей части подходят, Иван и папаша - вообще стопроцентное попадание и по внешности, и по игре, барышни тоже хороши. Митя сначала смутил: я его представляла скорее более похожим на то, как в "Идиоте" показали Рогожина - но после первой же его эмоциональной речи поверила, что и тут все правильно.

Очень хороший тут Иван, не знаю даже, это он больше всего нравился лично мне или создателям сериала тоже. Изумительно сняли тот разговор Ивана с Алешенькой в трактире, который с теодицеей и Великим Инквизитором (хотя как человек, проведший бессонную ночь в компании письменной работы преимущественно по этому самому Инквизитору, не могла не заметить, что по тексту некоторые важные моменты они все-таки упустили). Разговор Ивана с чертом тоже прекрасен. Вообще про него (Ивана, а не черта), как и про Кириллова, тоже можно рассказывать на "охране труда" для философов: излишнее философствование приводит к чертям, интеллектуальному подстрекательству к убийствам, мукам совести и сумасшествию, как-то так.

Алешеньку не до конца вытянули (впрочем, как и князя Мышкина), но, кажется, этот тип людей действительно нельзя снять правильно, потому что то, насколько же они на самом деле <i>добры</i>, а не только смиренны, внешне не выразить никак.

Допрос Мити по тону и интонациям смутно напомнил первый разговор Иванушки Бездомного в психиатрической: некоторое количество абсолютно адекватных людей при исполнении допрашивают человека, который по всем признакам несет полный бред, и, тем не менее, мы-то знаем, что прав последний. Почти театр абсурда, красота. Ну и, кстати, с Булгаковым случились еще сопоставления ладанки Мити и бумажной иконки Иванушки, и потом ревматизма иванового черта и больного колена Воланда.

Напомнив себе текст "Карамазовых" после ознакомления почти со всем остальным важным, с чистой совестью могу сказать, что все самые важные персонажи Достоевского - выразители его идей в тех или иных формах - проходят через все его тексты очень четкими типами. Это не делает их менее оригинальными, но скорее служит для меня доказательством, что Достоевский все же куда больше - почти полностью - писал "с себя", а не с наблюдений за окружающим миром. Более-менее отдельно стоит Митя с его широкой русской душой (Рогожин просто не дотянул в смысле "все за всех виноваты"); вместе - Иван Карамазов, Ставрогин, Кириллов и Раскольников (как по мне, Раскольников и Кириллов - вообще две стороны одной монеты, просто один через убийство метил в сверхлюди "интровертно", другой "экстравертно", если угодно); Иван и Смердяков отзеркаливают одновременно Ставрогина и Верховенского и при этом они будто бы тот же Раскольников, только разделенный на два лица (я вот, кстати, до этого пересмотра и забыла, что "человекобог" был не только у Кириллова, но и у черта Ивана); вместе Алешенька и князь Мышкин, конечно же; из женщин почти одинаковы Грушенька и Настасья Филипповна, очень похожи пары Алешенька-Лиз и князь Мышкин-Аглая, недалеко отошла Катерина Ивановна из "Братьев Карамазовых" и Полина из "Игрока"; в "третьем разряде" рядышком где-то Сонечка Мармеладова и та книгоноша из "Бесов". Забавно в общей перспективе видеть, по сути, те же самые истории, только на новый лад - но так, что каждый раз в них, действительно, находится какая-то другая грань. <s>А я просто люблю все классифицировать и упорядочивать.</s>

На твиттере уже, кажется, писала, а сюда не донесла: давно уже придумался еще один "аргумент" в пользу комбинации Стоппард+русская литература: та сцена в "Конце парада", когда Сильвия заявляет Титдженсу, что не может вынести его всепрощения и, что, если бы он презирал ее, упрекал ее, именно тогда у них был бы шанс - не знаю уж, сознательно это было сделано или не очень, но "уши" Настасьи Филипповной и князя Мышкина оттуда торчат очевидно. 

А еще вычитала на немецкой вики, что метания НФ между Мышкиным и Рогожиным - это разница между агапе и эросом. Нет, я, конечно, тоже очень люблю лепить по всякому поводу и без двух Афродит, но все-таки немцы неправы.

"Бесы"

По сравнению с «Идиотом» «Бесы» как-то больше вписываются в мои представления о Достоевском, в первую очередь в том смысле, что там нет хороших и плохих – исключительно раздвоенные и страдающие.

Если говорить чисто об эмоциональном впечатлении, то «Идиот» мне понравился больше. Он более сопереживателен, ну и, конечно, лучшего человека, чем князь Мышкин, написать просто вряд ли возможно (я действительно очень люблю его; шутка, озвученная мною до того только вслух: теперь у меня есть по личному литературному «святому» от каждой традиции: Симор в буддизме, князь Мышкин в христианстве; второй литературный герой, с которым – мертвым, сумасшедшим или еще каким – хотят «поговорить» не только литературные же родственники, но и посторонние, но вполне влюбленные читатели). Мне кажется, тут даже и форма обусловливает: если в «Идиоте» это что-то среднее между точкой зрения вездесущего автора (который может, например, объяснить, что же именно происходит с Аглаей) и самого князя, с вниманием к его внутреннему миру, то здесь посторонний «рассказчик», который, действительно, может только угадывать, что же творится в головах героев, все же предполагает достаточно большую отстраненность и «объективность».

Если князь в следующем воплощении стал Иешуа Булгакова, то Кириллов – не иначе как в вечном возвращении – прямо и едва ли не дословно отправился в ручки Ницше. Кириллов проповедовал сверхчеловека еще до того, как это стало мейнстримом, ага, и если в самом этом идейном самоубийстве еще можно было сомневаться, то брошенная им фраза насчет того, что, достигнув «своеволия» и «человекобожия», следующие поколения должны переродиться даже физически – это точно оно (мало что сравнивается с этим восторгом межтекстового узнавания).

Кроме этого, Кириллов – идеальный философ; в лучших традициях античности, когда выжигали себе глаза, ибо они мешали думать о высоком, и бросались в вулкан уж не помню почему. Его действительно «съела идея». Там наш препод шутил шуточки о том, что философам на «охране труда» надо про Сократа и Джордано Бруно рассказывать, а я бы вот как раз отправляла про Кириллова читать.
Вообще эта вот некоторая «отстраненность» от Ставрогина и Кириллова, как по мне, тоже в каком-то смысле средство техники безопасности – позволяет читателю не отождествлять себя с ними чрезмерно, потому что соблазн очень уж велик. Последнее письмо Ставрогина к Дарье я читала с тотальным чувством само-узнавания (ни холоден, ни горяч, лишь тёпл, ага), а в этом случае это уж точно не свидетельствует ни о чем хорошем. «Мои желания слишком несильны; руководить не могут» и все такое. Могу даже предположить, что в «Идиоте» как раз потому подразумевается большее погружение и точка зрения «изнутри», что представить себе внутренний мир князя Мышкина куда сложнее, а вот так или иначе соотнести себя со Ставрогиным или Кирилловым могут слишком многие, чтобы это понимание нужно было углублять литературно.

"Идиот"-сериал

Посмотрела "Идиота", который сериал.

Мне все-таки очень нравится, как Бортко работает с материалом. Он знает, что из романов надо делать не менее чем десятисерийные сериалы с сохранением максимального количества диалогов - хотя с "Мастером и Маргаритой" он все-таки обошелся более вольно, чем с "Идиотом" (что, впрочем, не мешает мне любить и этот сериал).

Каст в целом очень хороший, хотя Рогожина и Лизавету Прокофьевну я внешне представляла по-другому. Басилашвили - чудесный актер, но когда он переставал говорить эмоционально и начинал говорить спокойно, я слышала голос Воланда и у меня случался когнитивный диссонанс.

Из минусов - Аглаю все-таки не вытянули. В книге она более тонкая - в этом потеряла не она одна, конечно, но от нее без этого осталось меньше, чем от других. В книге все ее выходки объясняются застенчивостью и гордостью, и потому я ей сочувствовала, а здесь она выглядит скорее просто взбалмошной истеричкой, впечатление чего увенчивается ее походом к Настасье Филипповне.

НФ, кстати, поразительно красивая и действительно очень похожа на то, что я представляла.

После того, как я осознала параллель с булгаковским Иешуа (или, скорее, наоборот, Иешуа с Мышкиным, ну, вы поняли), мне упорно казалось, что Бортко в фильме эти вот аллюзии только подчеркивает. Если бы МиМ снимал не он, я могла бы списать это на синдром поиска глубинного смысла, а так даже не знаю. Например, когда в первой серии князю говорят "да вы философ", потом прямо называют "добрым человеком", а в одной из серий ближе к концу, в Павловске, есть кадр с князем, который чуть ли не точь-в-точь "процитирован" потом в самом конце МиМ, когда мастер и Маргарита получили уже свой покой и идут по тропинке, спускаясь чуть вниз, несколько деревьев по бокам, а впереди - мостик. В последних кадрах, в Швейцарии уже, князь очень похож не то на Ван Гога, не то собственно на мастера. А, если говорить про актрис, я вполне могла бы представить Ковальчук НФ и ту-которая-НФ - Маргаритой.

Вообще где-то под конец со всеми этими параллелями подумалось, уж не была ли булгаковская Маргарита - и вообще эта любовная линия - как раз такой вот - вряд ли очень сознательной, впрочем - попыткой дать "хэппи-энд" князю. Если принять, что Иешуа и мастер - две стороны одной монеты, а Иешуа и Мышкин явно состоят в более чем тесном "родстве", может и так. Впрочем, возможно, это "синие занавески", но мне нравится такая версия. Она чуточку утешает.

"Идиот"

Я прочитала “Идиота” и хочу об этом поговорить.

Я недавно вычитала у Бродского следующую мысль, касавшуюся равно политики и литературы: “я полагаю, что для человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой бы то ни было идеи затруднительней, чем для человека, Диккенса не читавшего. И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера, Бальзака, Мелвилла и т. д., т. е. литературы, а не о грамотности, не об образовании”. Очевидно, литература учит всяким там гуманизмам, дружбе, смелости, честности и прочим хорошим штукам. Иногда, сравнивая себя с лучшими из героев, ощущаешь стыд за те или иные свои поступки – понимаешь, что надо было не так. Но, честно говоря, ни один писатель, кроме Достоевского, не заставляет чувствовать себя сволочью из-за того, что ты ведешь себя как обычный, нормальный человек. В каком-то смысле он ставит все с ног на голову, потому что его мораль какая угодно, но только не социально удобная, и, может быть, самое главное в ней то, что она крайне неудобна для субъекта этой морали (впрочем, что самое смешное, и для окружения этого субъекта тоже не то чтобы).

Я вот по природе (назовем это так) существо не слишком приятное. Я раздражительная, слишком охотно презираю и осуждаю, да и вообще не слишком люблю ближнего своего, но при этом в конфликты стараюсь не вступать (ибо лениво), специально жизнь никому не порчу,  не мстительна, не завистлива, друзей люблю и уважаю и, в общем, если и истекаю ядом, то в одиночестве либо в узком кругу ограниченных людей – то есть, общественно не полезна, но и более-менее безвредна. Временами, когда у меня случается очередное чтение некоторых философов или религиозных деятелей, я вновь (ну как сейчас, кстати) начинаю заострять свое внимание на том, что даже эти вот невинные проявления “человеческого, слишком человеческого” – не то, чему в себе следует попустительствовать – но большую же часть времени так просто удобнее: раздражаться, презирать и все такое прочее и, более того, не отдавать в себе в этом никакого отчета – опять-таки, потому что это нормально. И обычно даже самая хорошая, но не вобравшая/не выражающая никаких философски-религиозных взглядов, литература об этом не говорит: очевидно, потому, что авторы сами не отдают себе в этом отчета и не рефлексируют над этим.

Так вот, да, с чего я начинала. Религиозной литературу как таковую читаешь с осознанием собственного ничтожества и не меньшим осознанием, что другое (в этом воплощении, по крайней мере, а более удачного ты из-за этого и не получишь, ага) тебе не светит. Достоевский же пишет так, что ничтожество это становится не просто умопостижимым, но и ощутимым эмоционально. Тебе не говорят, что так или не так может быть, а показывают это (вот она, сила художественной литературы). Я не могу всерьез чувствовать себя сволочью по сравнению, например, с Христом, но вполне могу – по сравнению с князем Мышкиным, или с Алёшенькой (хотя этот и нравится мне куда меньше – как раз потому, что куда более идеален). И это очень полезный, хоть и не слишком приятный, опыт, когда тебя тыкают носом в собственное дерьмо, которое ты обычно таковым даже не считаешь.

Вот. Если более конкретно, по тексту.

Князь Мышкин – один из самых прекрасных героев, которые только со мной случались; за то, что я только пост-фактум провела параллели с Иешуа Булгакова – при том, что самого Булгакова в процессе чтения вспоминала – меня надо отлучать от слова “интертекстуальность”. Он действительно прекрасен, он куда глубже и сложнее, чем кажется на первый взгляд, и мне бесконечно нравится то, что у него не “доброта”, а “добро” – скорее так. Если в “Братьях Карамазовых” я всерьез никому не сочувствовала, то князю я сопереживала очень сильно – и потому безумно жаль, что все так закончилось (я о концовке имела приблизительное представление, на самом деле, но все-таки до последнего надеялась, что все будет не настолько плохо).

Я, знаете, очень многие сцены читала с чувством почти что физической любви, когда в груди становится тепло, и хочется то ли обнять кого-то, то ли заплакать, то ли, наоборот, улыбаться идиотски – особенно когда дело касалось князя и Аглаи.

Не знаю уж, чем, но она сама и их линия меня очень зацепила, хотя, действительно, при последнем объяснении с Настасьей Филипповной она показала себя не лучшим образом. Когда князь уже под конец пошел на очередной заход женитьбы на НФ, мне очень хотелось стукнуть его чем-нибудь хотя, при том, что НФ мне несимпатична, я его понимаю. Не настолько, впрочем, чтобы оправдывать – то есть, даже с этической, или религиозной точки зрения этот выбор не настолько верен, чтобы я всерьез могла сказать, что, вразрез собственным чувствам и чувствам/судьбе другой женщины, князь поступает правильно. Не знаю, может, ему за то и прилетело окончательным отрывом от реальности из-за того, что он "превысил полномочия" как Christ figure: ну не вижу я, чтобы это было единственно верным решением и, судя по тому, что случилось с Аглаей, она тоже вполне заслуживала того, чтобы ее спасали – и, самое главное, с ней князь бы действительно мог это сделать.

Сцена, когда впервые заговорили о "рыцаре бедном" и Аглая читала князю это стихотворение, показалась почему-то едва ли не самой прекрасной во всем романе. Это, не знаю, настолько филигранно-тонко написано, насколько вообще возможно. Малейшее эмоциональное изменение в героях, которое отображается притом через внешние реакции: иногда читатель понимает лучше, чем герои, что происходит, и становится вроде как соучастником.

В общем, да, такие дела. Начинаю смотреть сериал, а “Идиот” – одна из лучших вещей, которые я когда-либо читала.