шоколадное мороженое и страдание непостоянства

Одна из самых больших ловушек, причина тех вот проблем, существующих только в голове (а других на самом деле и нет) – это сравнение (хорошего) с лучшим.

Представьте, что вы всю жизнь ели что-то вкусное, например, итальянскую кухню – но без десерта. Вообще никогда не пробовали ничего сладкого, ну или там шоколадку когда-то в детстве. Смутно знаете, что это, наверное, вкусно, но исключительно по рассказам других, и попробовать, может, и интересно – но зачем, если от сладкого к тому же толстеют, от шоколада случаются прыщи и вообще у вас на него вполне может быть аллергия.

И вот внезапно вам дают шоколадное мороженое. Очень вкусное шоколадное мороженое. И вы жрете его некоторое время – все еще опасаясь за фигуру, но, в общем, не слишком сильно. А потом мороженое заканчивается, и вы снова едите итальянскую кухню или что вы там ели до этого.

Итальянская кухня от этого не стала менее вкусной, конечно же. С ней все в порядке. Но вот вы уже попробовали шоколадное мороженое, и вы хотите еще, и вы остро ощущаете нехватку шоколадного мороженого в своем меню и не хотите удовлетворяться простой едой без десерта. Более того, если вам сейчас подсунуть какую-нибудь вафлю, ее вы есть уже тоже не захотите, потому что, опять же, попробовали шоколадное мороженое, по сравнению с которым все остальное совсем не такое вкусное, а, значит, нет смысла и тянуть в рот (впрочем, через некоторое время станет понятно, что на шоколадном мороженом свет клином не сошелся и вполне можно попробовать ванильное или даже какой-нибудь шоколадный тортик – но все равно не вафли).

И итальянская кухня все такая же вкусная и питательная, и от нее все еще толстеют меньше, чем от сладкого (ну, допустим) – вся проблема в том, что вы уже попробовали шоколадное мороженое, поэтому знаете теперь, чего вам не хватает, и переживаете эту нехватку как самое настоящее страдание – но не потому, что действительно страдаете, а потому, что сравниваете с предыдущим состоянием. Достаточно было бы прекратить думать про мороженое, и все стало бы зашибись, как оно на самом деле и есть – но в этом опасность всех и всяческих яблок познания: раз откусив, от знания об этом вкусе (и, соответственно, желания повторить) уже никуда не деться.

И так устроен человек, что совету не пробовать мороженое никто не последует – а научиться потом довольствоваться обедами без десерта ой как не просто.

Вот она, первая благородная истина, страдание непостоянства как оно есть.

В двадцать один жить несоизмеримо легче, чем в четырнадцать (и одновременно сложнее, как водится, иначе никак).

В двадцать один уже не боишься умереть от внезапного кирпича, если не прославишься до двадцати – вот ведь, выжил как-то. Уже, в общем, не боишься не быть гением, ибо понимаешь, что занять свою нишу в каком-нибудь сучукрлите – куда проще, чем это кажется на первый взгляд, и что рано или поздно это, скорее всего, случится (и, скорее всего, не принесет слишком большой радости или удовлетворения) – а даже если не случится, что ж, в этом мире существует много других вещей, ничуть не менее важных и не-важных (на шкале ценностей «стать гениальным писателем» теперь теснят смутные «жить хорошо», «иметь душевное равновесие») – теперь куда больше боишься не стать свободным, прозрачным и чистым, не понять чего-то самого важного.

В двадцать один потихоньку начинаешь мириться с материальностью мира, без смутного отвращения смотреть в зеркало, учиться дружить со своей тушкой, раз уж другой, как видно, все-таки не будет – но страх, что она когда-нибудь капитально сломается в самый неподходящий момент, конечно, никуда не девается.

В двадцать один, в целом, учишься говорить «на все будет воля твоя» – и даже, кажется, иногда знаешь, чья же, собственно, эта воля; избыток философии приводит к тому, что знают часто люди самые неискушенные: что ни делается, все к лучшему, будь что будет (но делай, что должно); этот бытовой фатализм в каком-то смысле – лучшее, что можно вынести из огромных томов, написанных философами за пару тысяч лет, потому что только он и может как-то противостоять самому большому страху, которого не было в четырнадцать и который приобретаешь в двадцать один: страху взрослости.

(И как хорошо, что в двадцать один тебе кажется, что ты в четырнадцать был маленьким и глупым – это значит, что еще лет через десять маленькой и глупой покажусь себе я теперешняя, а что, черт возьми, может быть лучше).

чужая душа - потемки (или да)

Как бы мы ни старались передать другому свой опыт, это невозможно, ибо истина всегда существует двумя способами: как знание про эту истину и как ее понимание и переживание (как истина, если угодно, экзистенциальная). Такова же истина о том, что люди отличаются от тебя: ты можешь знать об этом, но не поймешь по-настоящему до тех пор, пока не испытаешь хотя бы один раз потрясение от того, что человек рядом имеет совсем другой набор очевидного и само собой разумеющегося, чем ты. После этого понимания мир становится местом куда более печальным, одиноким и увлекательным, чем был до того.

Люди часто недооценивают степень непроницаемости чужого сознания. Они «судят по себе», и открытие того, что Другой функционирует иначе, может стать неприятным шоком. Но мысль (истина) о подобии и единообразии людей на самом деле имеет корни более глубокие, чем мысль (истина) об их различии. Мы интуитивно чувствуем ту первооснову, самый глубинный слой нашего бытия, в котором мы неразличны (в котором вообще нет различий), и пытаемся действовать согласно этому интуитивному пониманию. Но мы упускаем из вида два слоя стекла, каждое из которых обычно не слишком чистое, наши сосуды (тела-личности-эго), отделяющие друг от друга два глубинных «я», которые не имеют различий ни друг с другом, ни с миром. Люди толкаются друг о друга этими стенками, трутся стеклом, зачастую издавая весьма неприятный скрежет, и редко способны понять другого или по-настоящему дать понять себя.

И все же прозреть в Другом Я и в Я – Другого – это один из самых прямых путей к просветлению, первая ступенька к Бытию как таковому, и именно поэтому многие люди, не отдающие себе отчета в этом и не задумывающиеся ни о каком там бытии, связывают свое счастье с другими людьми. В таком случае, впрочем, они считают, что счастье – в людях и не идут дальше, к пониманию того, что полноценная коммуникация – это как бы предварительный просмотр, глазок, в который можно подсмотреть бытие как таковое, первая ступенька длиннющей лестницы.

Коммуникация не разрушает эти стенки, но для начала она дает понять, что за твоим стеклом – такое же человеческое существо (то есть в принципе что-то, подобное тебе). Переживание непроницаемости чужого сознания, его тайны – это одна из таблеток против солипсизма. В любви люди учатся протирать в налете и грязи на стекле маленькие окошечки, обернутые к такому же окошечку другого. Чем счастливее любящие, тем шире это окошко, эта лазейка чистоты и прозрачности, позволяющая заглянуть сквозь два стекла и увидеть, что за ними – по обе стороны – одно. Любовь, впрочем, как и счастье – это состояние, а не чувство, это прозрение, минута ясности, которая может повторяться, но не может длиться беспрерывно и вечно, и к тому, чтобы окошки не затягивались грязью, вновь и вновь приходится прикладывать усилия.

Дружба не дает таких просветлений, она – «длинный путь» герменевтики, которой подвергается не само бытие, но текст (в данном случае – общение, и преимущественно вербальное). Друзья перестукиваются через свои стенки, и вполне может оказаться, что каждый из них сидит в своей китайской комнате и выдает на чужой запрос совсем не то, что надо бы; или же что точки и тире азбуки Морзе в розданным им букварям соответствуют совсем другим звукам и буквам; так чаще всего и оказывается, но, если любовь – это состояние, то дружба – процесс, в котором – пусть и не всегда успешные – попытки трансцендентировать Я и постичь сознание Другого являются постоянным, упорным трудом, который также должен вести к прикосновению к бытию.

В этом смысле верен третий член силлогизма «не согрешишь – не спасешься»: только превзойдя нерефлексивное представление об одинаковости, вкусив яблоко познания разделения и инаковости другого человеческого существа, есть шанс когда-нибудь прийти к настоящему пониманию с ним подобия и единства.  

Когда не спишь ночь, к утру от тебя остаются одни рефлексы. Полное отупение, или, скорее, притупление (как затупляется нож) эмоций; мысли – как перекати-поле в огромном белом помещении чисто выметенного арт-центра, из которого только-только вывезли картины; и в холодном утреннем свете это все как сатори, просветление (ибо важен сам по себе этот свет), осознанность (ибо происходящее с тобой лишь регистрируется) – ничего лишнего, ничего, что не могло бы быть отфильтровано этой небесной белизной – и никакого тебя, в общем, тоже.

В это (пред)рассветное безвременье в самом начале нового дня свет принадлежит не солнцу, а самому пространству, лишен цвета и тепла – он пребывает в своей чистоте. Это пограничное состояние, когда в резонанс входят пустой белый мир и пустая прозрачная голова, пожалуй, единственно возможная иллюстрация лимба – или нирваны (впрочем, и то, и другое, как и сам свет – состояния, лишенные всего, не имеющие ни сущности, ни атрибутов – и таким образом, конечно, и различия).

Коммуникация и творчество: (де)сублимируй это

Лу Саломе, занявшись психоанализом, советовала Рильке не прибегать к нему, иначе он не сможет писать (тут все очевидно).

Есть два варианта продуктивного взаимодействия с собственным опытом – сублимировать, сконцентрировать его в произведение искусства или же развернуть и проанализировать в процессе коммуникации (формами которой являются и сам психоанализ, и, например, написание поста в бложик).

Можно было бы воспользоваться дильтеевской терминологией и сказать, что творчество – это понимание (хотя скорее все же «выражение»), а коммуникация – объяснение. У Дильтея понимание – процесс опосредованного некими внешними выражениями, в том числе текстом, проникновения в другое сознание. Творец, создавая что-то, так же – при помощи собственного произведения – проникает в собственное сознание; «выражение» –  сотворение чего-то – это способ вести диалог сам с собой. По Коллингвуду, настоящее искусство рождается, когда процесс творчества для творца является одновременно самопознанием.

Искусство не существует без оригинальности, а диалог с собой просто не может полноценно состояться на поверхностном уровне. Волей-неволей творец должен сконцентрировать свои эмоции, выбрать из их спектра те, что являются наиболее индивидуальными, полнее всего выражающими его «Я» – и именно из них делать острие атаки. Эмоции должны быть преобразованы в творение максимально индивидуализированное, личностное, и тогда творец познает что-то в себе, а творение найдет у публики отклик в духе «я никогда об этом не думал, но так оно и есть» – публика обнаружит для себя (и в себе) нечто, что раньше было сокрыто.

В коммуникации все происходит с точностью до наоборот. Если в творчестве автору хочется/нужно выразить себя, то для успешной коммуникации нужно, чтобы его поняли. Для того, чтобы сделать свои мысли и чувства доступными собеседнику, их приходится выражать в форме, тяготеющей к максимальному обобщению (почти научности). Растерянность, страх, любовь, боль – это все ярлыки, которые люди навешивают на мешочки с зачастую совершенно разным содержимым; но в диалоге невозможно, как в творчестве, просто распахнуть свой мешочек и дать собеседнику засунуть в него нос. Можно лишь обменяться ярлыками, и от того, насколько точно ярлык подобран (то есть, насколько слово для обозначения чувства или мысли есть унифицированный термин) зависит то, насколько хорошо тебя поймут.

В диалоге носитель опыта ищет в нем не индивидуальное, а, напротив, черты фамильного сходства, обобщает, оставляет за скобками «ненужное» (невыразимое – то есть, самое важное), приводит к общему знаменателю. Это позволяет передать чувство – но при этом уничтожает его подлинную суть, заменяя ее более-менее удачными (и чем более удачными, тем более безликими) формулировками.

Коммуникация или пост в блоге (как и психоанализ) терапевтичны потому, что, превращая чувство в дискурс, они забирают у него то, что делает его чувством – его заряд, накал, неповторимость, сложность, многогранность.

Очевидно, что собственно опыт (чувство) всегда несоизмеримо больше, чем слово, его обозначающее. Художественный текст (особенно поэзия), картина или музыка способны если и не передать эту полноту (что в принципе невозможно, ибо люди не проникают в сознание автора, а лишь ищут в себе созвучный опыт), то хотя бы намекнуть на нее.

Не-художественное выражение чувств всегда делает их банальными. Чувство, превращенное в слово, становится пустым, оно уже не переживается, не воспринимается, как свое – и чем адекватнее выбранное слово, чем точнее и «научнее» проведен анализ, тем это вернее. В творчестве чувство связано с диалектикой имманентного/трансцендентного (самое глубинное и личное в результате оказывается универсальным, способным задеть очень многих), в коммуникации же чувство попросту отчуждается, объективируется и становится недоступным своему субъекту; слово теряет связь с реальностью и заменяет ее. У человека остается не настоящая растерянность (страх, боль, любовь), а разложенная на составные, выхолощенная, объективированная «растерянность» (страх, боль, любовь), о которой можно говорить, но которую уже невозможно переживать.

В общем, ребята с Дао, выраженным словами, порешали этот вопрос уже давным-давно, и говорить об этом (да еще и так долго) есть смысл только затем, чтобы напомнить (в том числе себе), что эти две формы работы с мыслями и чувствами плохо сосуществуют друг с другом. Если ты подвергаешь себя «психоанализу», нечего потом пенять, что не можешь творить, а, творя, уж не обессудь, если просто так взять избавиться от опыта не удастся.