В двадцать один жить несоизмеримо легче, чем в четырнадцать (и одновременно сложнее, как водится, иначе никак).

В двадцать один уже не боишься умереть от внезапного кирпича, если не прославишься до двадцати – вот ведь, выжил как-то. Уже, в общем, не боишься не быть гением, ибо понимаешь, что занять свою нишу в каком-нибудь сучукрлите – куда проще, чем это кажется на первый взгляд, и что рано или поздно это, скорее всего, случится (и, скорее всего, не принесет слишком большой радости или удовлетворения) – а даже если не случится, что ж, в этом мире существует много других вещей, ничуть не менее важных и не-важных (на шкале ценностей «стать гениальным писателем» теперь теснят смутные «жить хорошо», «иметь душевное равновесие») – теперь куда больше боишься не стать свободным, прозрачным и чистым, не понять чего-то самого важного.

В двадцать один потихоньку начинаешь мириться с материальностью мира, без смутного отвращения смотреть в зеркало, учиться дружить со своей тушкой, раз уж другой, как видно, все-таки не будет – но страх, что она когда-нибудь капитально сломается в самый неподходящий момент, конечно, никуда не девается.

В двадцать один, в целом, учишься говорить «на все будет воля твоя» – и даже, кажется, иногда знаешь, чья же, собственно, эта воля; избыток философии приводит к тому, что знают часто люди самые неискушенные: что ни делается, все к лучшему, будь что будет (но делай, что должно); этот бытовой фатализм в каком-то смысле – лучшее, что можно вынести из огромных томов, написанных философами за пару тысяч лет, потому что только он и может как-то противостоять самому большому страху, которого не было в четырнадцать и который приобретаешь в двадцать один: страху взрослости.

(И как хорошо, что в двадцать один тебе кажется, что ты в четырнадцать был маленьким и глупым – это значит, что еще лет через десять маленькой и глупой покажусь себе я теперешняя, а что, черт возьми, может быть лучше).